Фарфоровый птицелов

Бесконечные пески. Зной. Иду, с огромным усилием переставляя ноги. На зубах песок, в башмаках песок. Песок даже, кажется, и в извилинах мозга. К счастью, впереди вырисовывается прохладный оазис. Это прибавляет сил. Немного потерпим и погрузимся в сладостную лень. Вон уже видны хижины, утопающие в цветах, пальмы и апельсинные деревья. Там — вода! Не бывает оазисов без воды. Вот уж напьёмся, так напьёмся! Достигаю той самой дюны, за которой вырисовывался оазис, и что же — раскалённая желтизна раскинулась до изломанного песчаными волнами горизонта. Обманулся. Обманулся наивно и простодушно. Бедный старый осёл! Опять приходится медленно и трудно переставлять ноги. Пот заливает глаза. Ничего. Ничего. Спасение в упорной однообразной, но почему-то придающей сил мелодии, которой как будто живёт и дышит всё вокруг: Там-та-та-та, та-та тири-та-та-там-та-та-та! Соблазнительное видение не было издевательством, оно было милосердием — давало силы. Без миражей пустыня была бы унылой и бездарной выходкой природы. Скорей бы образовалось из горячего воздуха впереди что-нибудь новое, ещё лучше прежнего. Скорей бы!

Боже мой! Не успел подумать, и пожалуйста — голубая гладь воды, крылатые яхты, по берегам разбросан целый город, с башнями, дворцами и храмами, весь в зелени рощ и в пёстром кипеньи цветников. Дамы с собачками томно вышагивают в уютных улочках, прячась от солнца под разноцветными шёлковыми зонтиками. Фонтаны! И до всего до этого — рукой подать! Мощной ликующей волной вливаются в меня новые силы. Вперёд, вперёд, рано сдаваться! Шаг, ещё шаг, ну… ещё… и… дюны, дюны и дюны, докуда видит глаз. Марево. Силы на исходе.

K счастью, солнце склоняется к западу. Ещё немного — и песок начнёт остывать. Вот уже можно на него лечь. Лежу с закрытыми глазами. Неизвестно, сколько пролежал, но вдруг показалось, будто кто-то меня позвал. Послышалось моё собственное имя — будто далёкая-далёкая женщина его произнесла. Никого. Но надо вставать. Ночью в пустыне можно замёрзнуть. Иду и иду, превозмогая лютую усталость. Перевалил за высокий бархан — и удивительно: пески закончились, впереди — равнина, поросшая невысокими деревьями. Пологий спуск привёл к небольшому прозрачному ручью. Ослепительная луна беззвучно льёт своё сияние. За ручьём, метрах в двухстах, видно какое-то селение. Внезапно тяжелая рука ложится сзади на моё плечо: «Кто такой?»

Два воина ведут меня к главному человеку в селении. Это согбенный старик с жидкой белой бородёнкой, потухшими скучными глазами и салатного цвета румянцем на щеках. Он видит моё плачевное состояние, жалкую одежду и велит накормить и напоить меня, а затем устроить на ночлег. Каша из бататов, апельсины, гранаты, финики, щербет — всё это возникло как будто из воздуха. Затем согрели воду, и я преотлично вымылся в огромном тазу. Мою одежду унесли, взамен дали всё чистое. Почему мне был оказан такой приём, я не понимаю, но ни о чём не спрашиваю, просто предаюсь блаженству с совершенно пустой и безмятежной головой.

Меня поселяют в маленькой глинобитной хижине. Выходить запрещено, живу под стражей. Глава селения обо мне, похоже, забыл. Текут однообразные дни. Пищу и воду приносит мне худой и смуглый юнец лет четырнадцати. Он же делает уборку. Мало-помалу мне удаётся расположить его к себе. Он объяснил мне тайну моего заточения в деревне. Оказывается, здешний маг и звездочёт когда-то предсказал вождю, что в такой-то день такого-то месяца появится на окраине измождённый нищий бродяга, его пребывание в деревне спасёт всех и от болезней, и от врагов. Надо только любыми способами удерживать его при себе. «Ты появился точно в предсказанное время и теперь до конца дней будешь всех нас спасать от бед. Наш властелин, ему уже сто семь лет, выше всех земных благ ставит здоровье и здоровый образ жизни. Горе тому, кто его ослушается, — простится с головой».