Фарисей

— Действительно, на черта? Разве что для истории. Есть у меня такие папки, «Документы человеческие» называются. Много там отличных сюжетов для небольших рассказов. Или нет, постой, у меня ведь есть большая папка, где я собрала всю эту грязь и накипь. Когда их смоет в помойку, я достану и прочитаю. Папка обозначена «Пиночет». Это чтобы по ошибке туда не попали приличные бумажки и не испачкались.

Дня через два в перерыве заседания ученого Совета института Шмуль подошел к Изольде очень близко. Она с интересом обнаружила, что он ниже ее ростом. Действутельно, карлик. Он тихо спросил, дыша в лицо:

— Вы подали заявление?

— Да, — так же тихо ответила она.

— Спасибо.

Не успела она и глазом моргнуть, как он схватил ее руку своей маленькой холодноватой влажной лапкой и слегка сдавил, что, вероятно, должно было обозначать рукопожатие. И такое гадливое чувство она испытала, что ей немедля захотелось помыть руки, а еще лучше помыться целиком. Но она вспомнила, как пропах фекалиями первый этаж института, где помещается вся эта камарилья, и ей противно стало заходить туда. Она просто ушла домой. Она проходила, не торопясь, через один сквер, второй, а ее преследовал этот удушливый запах вокзального туалета, который вот уже тридцать лет, с тех самых пор, как она пришла в этот институт в 1954–м, не истребимо живет в ректорском отсеке. Видно там что‑то серьезное с канализацией. Но разве в этом дело? Это не только вонь в буквальном смысле. Это стиль жизни этого отсека, это запах, исходящий из душ хозяев тех кабинетов.

На воздух, Изольда, на воздух!

5

Изольда всегда ходила на общеинститутские открытые партийные собрания. У нее были подружки студенческих времен, которые теперь работали на других кафедрах. На таких сборищах, куда сгонялись все поголовно, она садилась с одной из таких подружек и они славно отводили душу. Жила Изольда близко от института, успевала сходить домой поесть и захватить что‑нибудь вкусненькое для собеседницы. Жизнь ее сейчас никак нельзя было сравнить с периодом всего три месяца назад. С нее спала короста забот и волнений. Казалось, будто она излечилась не столько от тяжелой, сколько от постыдной болезни. Ребята в клинике часто фотографировали: то студенты, то молодые врачи. Эти любительские снимки обычно делались, когда никто никому не позировал. И вот какие‑то полгода назад именно на таких снимках она впервые заметила, что происходит с ее лицом. Ее огорчали не признаки увядания, не излишняя полнота, которой она тяготилась. На этих снимках, как на беспощадном документе, она увидела незнакомый ей ранее колючий взгляд, поджатые тонкие губы, брезгливо опущенные углы рта. Все понятно — возраст, усталость, болезни, невзгоды. Но был же, был, несомненно, у нее этот бесценный дар от Бога, дар иметь почти всегда хорошее настроение. Раньше такие мимолетные снимки почти всегда фиксировали улыбку, ее улыбку и людей вокруг нее. Ее шуткам, остротам люди радовались, улыбались. Не раз она слышала после таких вот быстрых бесед с ее импровизациями — спасибо тебе, как‑то светлее стало, душой встряхнулась. Куда что подевалось?!

И вот теперь она оттаивала. Еще не совсем она управляла своим настроением, но все чаще и чаще ощущала покой в душе и желание взглянуть ввысь, в небо. В детстве она любила смотреть в небо, лежа на траве. В саду ли дома, в поле. Главное — небо, плывут облака и ощущение, что ты наедине с вечностью.