Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Деревенская литература смело показала бесчеловечность сталинской аграрной политики, разорившей деревню. Деревенщики исходили при этом из общечеловеческих идеалов, которые только и плодотворны в искусстве. Патриархальность крестьянина утверждалась ими как высшая нравственная ценность и идеал. Однако вскоре общечеловеческая точка зрения была вытеснена узкоклассовой — крестьянской. Сельская жизнь перестала измеряться общечеловеческим, как это было в первом периоде развития деревенской прозы, а всё человеческое стало измеряться крестьянским. Взамен сталинской пролетарской партийности писатели-деревенщики обрели не менее узкую — крестьянскую, и сразу единый добрый мир превратился во враждебный, полный опасностей: иноверцы, инородцы, рок-музыка, модернизм, эротика, Запад. И стали писатели смотреть на этот мир очами отчаяния и муки, ненавидя многое в этом мире и воображая ненависть мира к себе. Так возникла иллюзорная идея русофобии, идея объективно имперская, реваншистская, сталинистская, построенная по превратной закольцованной схеме: я всех вас ненавижу — значит, вы ненавидите меня, а поскольку вы меня ненавидите, я ненавижу вас и готов за себя постоять и вас уничтожить. Самая главная незадача деревенской литературы — её герой, воспеваемый и утверждаемый ею, давно уже не патриархальный крестьянин и даже вообще не крестьянин, а Люмпен-крестьянин. Плодоносившая ветвь нашей литературы — деревенская проза — высохла, потому что не может быть идеалом крестьянин, превращённый раскулачиванием, коллективизацией и десятилетиями несвободного труда в люмпен-крестьянина, не способного прокормить свой народ. Люмпен-крестьянин сегодня не хочет взять землю, завидует новому фермеру и живёт по формуле: казалось бы, какое мне дело, что у соседа корова сдохла, а всё-таки приятно. Для воспитанного на раскулачивании сознания нестерпимо, чтобы кто-то выбивался из всеобщей нищеты. А уж если кто-то осмелится работать по-настоящему — родная деревня, неровен час, со свету сживёт. Для люмпен-крестьянина зажиточный крестьянин — это какой-то чужой и сомнительный человек. Можно ли такого люмпен-крестьянина, забывшего и землю, и бога, выдавать за идеал? Он не может быть героем великой литературы.

Ещё одно направление русской словесности — люмпен-интеллигентская литература. Люмпен-интеллигент — человек с нахватанной культурой, знающий кое-что кое о чём, не имеющий философического взгляда на мир, не чувствующий за него личной ответственности и привыкший мыслить свободно в рамках осторожного фрондёрства. Профессионально люмпен-интеллигент вооружён скопированной у истинных формой, что придаёт его творчеству некоторую убедительность. Однако ни развить, ни применить эту форму к реальным проблемам бытия ему не дано. Его сознание пусто. Люмпен-интеллигентскую литературу создают художники, овладевшие формой, прекрасной культурной традицией, но не знающие, что сказать людям. Изысканную форму они используют для выразительно-образной передачи высокохудожественных мыслей о чепухе. Часто это бывает у современных поэтов, хорошо владеющих стихотворной техникой, но лишённых культурно-философского потенциала для осмысления современности. Иногда это проявляется и в высокохудожественной прозе ни о чем, выдвигающей в качестве героя собственное альтер-эго, человека пустого, слабовольного, мелкого шкодника, способного «ухватить, что плохо лежит», но не способного на любовь, не умеющего ни дать женщине счастья, ни стать счастливым самому. Такова, например, проза Михаила Рощина. Люмпен-интеллигент не может быть ни героем, ни творцом высокой литературы.

Неокритический реализм Каледина и подобных ему разоблачителей «свинцовых мерзостей» нашей армейской, кладбищенской и общегородской жизни — это бытописательство типа Помяловского, только с меньшей, чем у него, литературной культурой и меньшими исходными литературными способностями. К сожалению, многое из «лагерной» литературы находится также на уровне такого бытописательства и лишено философически-художественного величия.

Большую роль стала играть литература ГУЛага, внёсшая в культуру огромный трагический жизненный опыт. Эта литература, конечно, останется в истории культуры, особенно в таких высших своих проявлениях, как Солженицын и Шаламов.

Однако вершины русской и мировой литературы «Война и мир», «Преступление и наказание», «Мастер и Маргарита» позади нас и, надеюсь и верую, — впереди. Платонов и Булгаков, Цветаева и Ахматова дают уверенность в великой будущности нашей литературы. Уникальный трагический жизненный опыт, который в страданиях обрела наша интеллигенция, и великие традиции нашей художественной культуры не могут не привести к великому созидательному акту сотворения нового художественного мира, к созданию истинных шедевров мировой классики.