Фармазон

Этот духовный поворот случился так естественно и незаметно для Креня, что он даже и не осознал его разумом, не поймал того ужасающего мгновения, когда захлопнул за собою дверь и заслонился от живого мира. Он вошел освобожденно в огромную, призрачную и прозрачную залу, полную странных, не виданных ранее мебелей, зеркал, живых картин и свечей, струящих зыбкое остроконечное пламя, – и не захотел покидать ее. Да и никто не принуждал его, никто не торопил удалиться, и было так легко и радостно жить посреди неизвестных вещей, омытых колеблющимся золотым светом. Может, все рисовалось так по той единственной причине, что бобылю нынче нравилось сидеть возле зарешеченного оконца, наглухо запахнутого солдатским одеялом, и, не ведая суток, облокотившись на крохотный столик, готовый рухнуть с укосин, смотреть на живое, куда-то бегущее пламя жирничка. Если прикрыть слегка глаза, защитить их ресницами, то огонь превращался в оранжевый пульсирующий шар, окутанный тонкой больной оболочкой; и когда со страданием, словно бы сдирая с себя лафтаками живую кожу, удавалось протиснуться сквозь кожуру шара, Крень как бы умирал вдруг, лишался дыхания и тогда мог с легкостью телесной бессонно жить возле светильника, и плоть его не требовала ни еды, ни питья. Но в те минуты, когда пламень, задыхаясь от сухости, пахнул паленым и меркнул и фитиль покрывался струпьями горелых волокон, когда на старика угрожающе наступала темень и радужный солнечный шар рассыпался на тысячу кусков, Крень начинал тревожно мычать, чувствуя себя голым, помещенным в погребицу с зимним льдом, и тело его наливалось металлом. Иным, уже нечеловечьим чутьем он с дрожью отыскивал в темных, одичавших углах баньки бидон с керосином и торопливо, с круженьем в голове, заправлял плошку. Но когда он не успевал оживить светильник и огонь коварно покидал старика, металл, заполнивший стариковские кости, грузно одолевал Креня, и он валился туда, где настигала тупая беспощадная сила. Углы бани обросли куржаком, сквозь пропревшие от гнили, жидко хлюпающие половицы сквозило студеным мраком и мокротой, и бобыль лишь чудом не околевал на полу. В тяжелом сне он постоянно перемогал одну и ту же муторную, отбирающую силы бесконечную дорогу с болотными хлябями, кочкарниками, лесными увалами, полными гнуса, с жидким глинистым тестом проселков и перекладами над разлившимися ручьями, где каждый раз обмирало и едва оживало вновь раскачавшееся сердчишко. Но, пересилив тяжкую дорогу, Крень каждый раз добирался до солнечного, вытканного золотым светом морского простора, смирного, едва колышущего покатым бирюзовым телом, на склоне которого резвилось множество серебристых рыб. Старик из-под руки вглядывался в пространство, полное света, красок и теней, и радовался, что достиг того предела, за которым покинут его мучения здешней жизни и начнется иное, вольное время.