Фарсаны

Сегодня вечером в кают-компании отмечался своеобразный юбилей — двухсотлетие Эры Братства Полюсов. На корабле мы прожили десять с небольшим лет. Но на Зургане со дня нашего старта прошло ровно сто лет.

В этот вечер все фарсаны, в памяти которых хранятся знания и опыт живых людей, предавались “воспоминаниям”.

— На Зургане у меня остался младший брат, — сказал Лари-Ла. — А сейчас он намного старше меня: ему больше ста двадцати лет. Как все это странно! Привыкнут ли когда-нибудь астронавты к таким парадоксам?

Тари-Тау вспомнил своих родителей. Он говорил с такой задушевностью, с такой нежностью, что я невольно был тронут. Да, Вир-Виан мог бы гордиться фарсаном Тари-Тау. Это не фарсаны Сэнди-Ски и Рогус…

— А у тебя есть стихи о Зургане? — спросил его Сэнди-Ски.

— Есть. Не так давно, накануне торможения, я записал на кристалл небольшую поэму. Она так и называется — “Зургана”.

Сэнди-Ски вскочил с кресла и воскликнул:

— Так чего же ты скромничаешь? Прочитай ее нам. В такой вечер ты просто обязан это сделать.

Я присоединился к просьбе Сэнди-Ски. Мне хотелось услышать поэму, созданную человеком Тари-Тау в последние дни его жизни, когда через много лет полета тоска по родной планете, любовь к ней достигли наивысшей точки. Поэма должна быть образцом зрелого вдохновения. И я не ошибся.

Тоска по родине… Кому из астронавтов она незнакома? За долгие годы полета в душе у мечтателя и поэта Тари-Тау тоска по родине росла, любовь к ней становилась почти безграничной. И эта грусть, и эта любовь в последние дни жизни Тари-Тау вылилась неудержимым потоком поэтических строк. В поэме звучала не только тоска по родной планете, но и ликующая радость грядущей встречи, когда наш корабль, обожженный лучами неведомых солнц, овеянный холодными космическими ветрами, вернется на Зургану. Это была великолепная поэма — сверкающая и чеканная, как драгоценный камень, звенящая, как бронза, таящая отблеск непостижимой красоты жизни. Не было у нее лишь конца.

— Не успел закончить… — притворно оправдывался нынешний Тари-Тау.

Бурю восторга изобразили фарсаны. А Сэнди-Ски! Этот в общем-то не очень совершенный фарсан был великолепен…

Я вернулся в каюту, сел за клавишный столик, а в ушах еще долго звучала музыка поэмы.

Странное действие оказывает она: грусть, навеянная ею, быстро прошла, а в душе осталась только радость, буйная, алая радость. Видимо, поэтому у меня сегодня, в последний вечер моей жизни, такое приподнятое, почти праздничное настроение и такие торжественные мысли о человеке. Я рад за Тари-Тау, создавшего такую поэму. Я рад и горд вообще за человека — творца величайших духовных ценностей, преобразователя природы, покорителя космических стихий.

Человек — поистине космоцентрическая фигура, величайшая святыня Вселенной. Ничто не сравнится с его красотой и величием, с его непокорной, сверкающей мыслью, необъятной и певучей, как океан, полной неукротимого стремления к безграничной власти над природой и к жизни бесконечной…

— Все, — сказал Хрусталев, перевертывая последнюю страницу рукописи. — На этом кончается дневник.

Чтение затянулось до трех часов ночи. Но друзья Хрусталева не думали о сне. Они были взволнованы только что услышанной исповедью астронавта, прилетевшего из неведомых звездных глубин и погибшего здесь, на Земле, над сибирской тайгой.

— А теперь посмотрите, — продолжал Хрусталев, — как выглядят в пламенных красках последние слова астронавта, так сказать, последние страницы дневника.

Хрусталев открыл шкатулку и повернул кристалл. Затем он погасил настольную лампу. Через несколько секунд в сумраке комнаты кристалл вспыхнул, заискрился, засверкал всеми цветами радуги. И снова Кашина и Дроздова властно захватило ощущение какой-то музыки.

Но в мелодии пылающих красок не было ничего тревожного и скорбного, как в начале дневника. Напротив, в победно танцующем цветном пламени, в торжественном ритме огненных знаков, в гармонии ликующих красок как будто слышался голос астронавта. Он, неведомый, говорил землянам о величии и безграничной ценности человека, о торжестве разума над космическими стихиями — и над ледяным безмолвием тьмы, и над огненным безумием звезд и галактик…

Второе пришествие

Сомнения

Еще никогда мировая пресса не была в такой растерянности. Снова и на этот раз надолго исчез всемогущий Незнакомец, объявивший себя мессией, спасителем человечества. В некоторых газетах опять замелькали вопрошающие заголовки: “Кто же он? Бог?”

Христиане поговаривали о том, что не признанный и оскорбленный учеными Бог покинул землю. Ученые тоже были смущены: странный человек, назвавшийся Иисусом Христом, буквально сбежал с их последнего симпозиума.