Фарсаны

Понемногу Вилли начал догадываться. Он подозвал трех полицейских и попросил их разыскать старых соседей, которые знали пропавших блюстителей порядка с детства. Те хорошо потрудились и доставили на место происшествия не только соседей, но и престарелых родителей, которые тут же лишились чувств, узнав в малышах своих сыновей, помолодевших на тридцать лет.

Для счастливчика Вилли наступили деятельные и праздничные дни. В нескольких номерах своей газеты он выступил с хорошо иллюстрированными материалами, где подробно описал новое и небывалое чудо, не предусмотренное евангельской традицией, — превращение взрослых в детей.

Во многих газетах развернулась дискуссия: что совершил на сей раз могущественный незнакомец — добро или зло? И здесь снова отличился Вилли Менк. Он хорошо знал биографии своих героев: исчезнувшие полицейские, прежде чем стать блюстителями порядка, совершили немало краж и вооруженных грабежей. Вилли Менк блистательно доказал, что Бог и на этот раз сделал добро, предоставив возможность Отто Венцелю и Курту Хансену начать новую, безгрешную жизнь.

Слава Вилли Менка взлетела ракетой. Он часто выступал по телевидению, газеты восторгались его храбростью и находчивостью. Правда, восторгались зачастую с тонкой иронией, которая осталась непонятной для многих читателей и прежде всего для Вилли Менка. А такая серьезная газета, как “Ди вельт”, дала, не без тайного умысла, даже портрет Вилли рядом с портретом… господа Бога! Конечно же, нового Бога, только что пришедшего в мир. Читатели могли лицезреть как бы двух антиподов: самодовольно ухмыляющуюся, сытенькую физиономию Вилли Менка и печальный, одухотворенный лик Христа.

Тем временем ошеломленный неудачами Бог скрывался в Баварских лесах, километрах в двадцати от Мюнхена. В густой, труднодоступной трущобе он соорудил на небольшой поляне шалаш и, сидя у костра, предавался размышлениям.

Еще многие как будто искренне нуждаются в нем. В мире еще немало верующих — десятки и сотни миллионов посещают церкви. Но духовность ли это? — с сомнением спрашивал себя сейчас Иисус, и в его душу впервые стало заползать непривычное чувство неуверенности, ненужности своей в этом мире.

Вспомнилось, что в дни, когда Иисус еще не осознал себя мессией и был простым человеком, ему пришлось дважды посетить церковь. Сейчас Иисусу живо представилась такая картина: робкий, испуганный шепот, рабски полусогнутые спины, а в лицах верующих — покорность и скудность мысли. Иисус тоскливо поежился и с грустью признался, что молитвенные поклонения Богу это не духовная жизнь, а убожество.

В последнее время в верующих он окончательно разочаровался. Это были темные, невежественные и даже злые люди, жаждавшие пришествия Бога-карателя. А Иисусу хотелось, чтобы в Бога верили интеллектуально одаренные люди, философы и ученые. Такие, например, как… Саврасов. Конечно, не в библейского Бога, обросшего ветхозаветными нелепицами. В такого Бога Иисус и сам не верил. Это Бог темных людей. Иисус хотел утвердить веру в очищенного, так сказать, в философского Бога, в некий высший духовный постулат. А что божественный, идеальный мир существует, лучшим доказательством тому служит сам Иисус — представитель этого мира.

Желая отвлечься от тягостных дум, Иисус часто брал саквояж и перебирал свои любимые книги. Когда попался “Дон-Кихот” Сервантеса, его так и кольнула мысль: а что, если он такой же мечтатель, оторвавшийся от земной действительности рыцарь духовности? И не похожи ли его только что начавшиеся земные скитания на смешные и нелепые приключения рыцаря печального образа?

Не сражается ли он с ветряными мельницами и… со стадом свиней? Может быть, и так… Кто же тогда у него трезвомыслящий Санчо Панса? Вилли Менк?

Вспомнив о Менке, Иисус встрепенулся. Получается, что, прячась от людей, он как бы спасовал перед этим обывателем. Хватит сидеть над книгами, решил Бог, хватит пока и парадных выходов в народ. Чтобы познать народ конца двадцатого века, надо снова войти в него, стать его незаметной частицей.

Кроме книг, в саквояже у Бога хранились деньги, принадлежности туалета и новый, так сказать, земной костюм. Сняв сандалии и хитон, Иисус обулся в лакированные туфли, напялил на себя модный клетчатый пиджак и немнущиеся брюки.

В километре от его убежища, в густом сосновом лесу одиноко стояло четырехэтажное здание психбольницы. Рядом — станционная площадка, у которой электропоезда останавливались всего лишь на минуту.

Иисус сел в вагон и через пятнадцать минут оказался на улицах Мюнхена. В новом костюме, в темных очках и в шляпе он был неузнаваем. Однако поначалу держался робко, избегая в особенности встреч с полицейскими. Потом осмелел. На площадях, в магазинах, в толчее кинотеатров прислушивался к разговорам.

Самолюбие Бога было задето: о нем говорили часто, но без восторга, с вялым недоумением. Верующих он не встречал. Из газет Иисус узнал, что они все свободное время толкутся в переполненных церквах, неистово молятся и чего-то ждут. Может быть, светопреставления?