Фарт

— Работает, стерва, глаза б мои не смотрели.

— Может, ветряк открылся сам собой и мельница работает вхолостую? — попробовал утешить его Терентьев.

На следующее утро мельница стояла, а потом вновь завертелись ее крылья среди дня. «Откуда у них зерно ранней весной? Неужели они пустили на помол семенное зерно?» — спрашивал себя Хахалин.

И Хахалину казалось, что раньше времени должны истереться жернова этой мельницы, потому что она работает на врага. Ему казалось, что ветер не должен вертеть ее крылья.

Но мельница работала.

На третий день Хахалин сообщил о мельнице командиру полка.

— Не спеши с выводами, Хахалин, — спокойно сказал ему Люсь. — Кто может работать на мельнице в двух шагах от переднего края?

Кто? Этого Хахалин не знал. Но это нужно было знать. И Хахалин решил пойти с группой разведчиков через линию фронта.

Ночь выдалась тихая и ясная. Мелко и остро светили звезды. В ночном небе плыли легкие облачка, и казалось, что время от времени кто-то, как огоньки папирос в ночной разведке, прикрывает звезды мохнатой шапкой.

Четыре разведчика, точно спеленатые дети, рядком лежали в теплой землянке. Хахалин прилег на свою одиночную земляную постель, сделанную для него в углу, у печки, но заснуть не мог. Ему хотелось спать, и мирное, спокойное дыхание спящих разведчиков укачивало его, и все же заснуть ему не удавалось. Он встал и вышел из землянки.

Точно в предчувствии ночного поиска, на немецкой стороне часто раздавались выстрелы — короткая пулеметная очередь, робкий пассаж из автомата; нет-нет да ударит где-нибудь ротный миномет, и с сердитым воем лопнет на нашей стороне неприятельская мина. Беззвучно вспыхивали в небе оранжевые зарницы, смазывая на секунду ясный и чистый свет звезд. Не доверяя весенней тишине, немцы освещали ракетами свои позиции.

Хахалин сел на березовый пенек и закурил. И вспомнился ему отец его, Федор Хахалин, который был теперь неизвестно где. Может быть, старик остался у немцев — и тогда кто мог сказать Хахалину, жив он или нет? А может быть, старик ушел к партизанам, на старости лет ломать четвертую войну, — и тогда выдержит ли его дряхлое тело невзгоды лесной жизни? А может быть, его эвакуировали с женщинами и детьми, — в какой стороне тогда доживает он свой век?

Мать умерла давно, когда Хахалину было шесть лет, сестры повыходили замуж. Он жил с отцом в маленьком деревянном домике на окраине города. В тот день, когда Хахалин покинул его, так славно и мирно текла в городке жизнь. Улица обрывалась в желтом поле; у желтых и белых домов с резными наличниками на лавочках сидели женщины, поджидая скотину, другие шли с коромыслами к водоразборным будкам; ребята гоняли по теплой дорожной пыли футбольный мяч; возле домов бродили поросята, которых теперь бы он назвал камуфлированными: их шкуру украшали, точно нарисованные, черные пятна; солнце, в лучах мягких и нежных, закатывалось за городом… И сейчас, сидя на пеньке, Хахалин думал о том, что его отец, Федор Хахалин, никогда не вспоминал о своих многочисленных военных походах. Его отец воевал в японскую войну, в мировую войну и в гражданскую. Ляоян, и Брест-Литовск, и окопы на Криворожье. Две легкие и, как говорили в те времена, «гуманные» японские пули поранили его тело, немецкие газы отравили его легкие. Он заработал суставной ревматизм в окопах Полесья и Георгиевский крест. Он мок в окопах под проливными дождями, он ходил в атаку под Перемышлем и под Харьковом, он пропадал от холода в Белоруссии и изнывал от жажды в украинских степях.

Всю жизнь, до поступления Хахалина в артиллерийское училище, отец с сыном прожили вместе, но не было в памяти случая, когда бы отец вспоминал о минувших военных днях. Выходило так, точно из его памяти начисто изгладилось все, что связано было с войнами, в которых он участвовал. И сейчас Хахалин спрашивал самого себя: неужели и он сумеет уйти от воспоминаний о мучительных днях отступления, о бое у Соловьиной переправы, о слепой, обезумевшей старухе, которая шла, спотыкаясь, через поле и протягивала руки вперед, навстречу немецким танкам, точно хотела остановить их? И неужели он никогда не будет вспоминать о декабрьском наступлении, когда связисты не поспевали подавать связь, потому что полку дальнобойной артиллерии ежедневно приходилось менять позиции? И неужели он не будет вспоминать эту нескончаемую весну, осточертевшую из-за бездействия? И неужели он забудет когда-нибудь эту мельницу, которая так мучительно машет крыльями на чужой стороне?