Фарт

В кают-компании стояла самодельная радиола — итог трехмесячного вдохновения Авдюхова — и старое расстроенное пианино «Красный Октябрь», некогда полученное станцией от главного управления в премию за отличную работу. Здесь вывешивались приказы начальника станции и недельные расписания дежурства. Здесь стояли библиотечные шкафы с книгами, которыми ведала Грушецкая. На круглом столике лежали газеты и журналы, в том числе потрепанный комплект журнала «Солнце России» за 1912 год; кто-то из сотрудников купил его в городе на барахолке и выложил для общего пользования.

Женщины по вечерам занимались в кают-компании рукоделием. Вернее, рукодельничали Гвоздырькова и Грушецкая, Татьяна Андреевна ни шить, ни кроить, ни вышивать не умела. Чаще всего, сидя за большим столом, она читала, а когда решала и сама приняться за какую-нибудь блузку или скатерку, Грушецкая с деланным испугом кричала:

— Татьяна Андреевна, голубчик, к чему эти шадости? Оставьте, оставьте, вы испортите!

Интересничая, Грушецкая всегда говорила в нос, точно у нее был сильный насморк.

— Да, да, положите, Татьяна Андреевна. Вденьте лучше нитку в иголку, — подхватывала тотчас Валентина Денисовна.

У Татьяны Андреевны были острое зрение и твердая рука, и нитку в иглу она вдевала великолепно.

Наблюдатели Пучков и Меликидзе, молодые здоровые парни, студенты-заочники, играли в кают-компании в шахматы, и внешний мир тогда переставал существовать для них.

Авдюхов бренчал на расстроенном пианино. Мотив он всегда подбирал жалостливый и упрямо выстукивал его двумя пальцами в дрожащих, минорных тонах; странным казалось, что из-под таких неуклюжих, грубых рук возникают легкие, душещипательные звуки.

— Да перестаньте нас мучить, Николай Степанович! До каких пор можно терпеть? — кричал кто-нибудь, не выдержав музыкальной пытки.

Авдюхов не спорил. Он покорно закрывал пианино, пересаживался к радиоле и начинал ловить заграничную музыку. А так как, поймав одну передачу, он тотчас начинал ловить другую, то пытка звуками продолжалась с прежней силой, и его только просили уменьшить громкость.

Иногда на гидрометеостанцию забредал Сергей Порфирьевич Вараксин, главный инженер рудника. Тогда Авдюхов переставал терзать своих товарищей музыкой и составлялась пулька в преферанс.

Иногда всей компанией, оставив на станции дежурных наблюдателей, ездили на цинковый рудник во Дворец культуры. Грузовую машину присылал за ними главный инженер.

Жизнь на станции шла тихо, размеренно, день за днем, месяц за месяцем. Проходило лето, кончалась осень, наступала зима. Тогда снегом заносило дом до крыши, наглухо заметало дорогу, и, если снегоочистители не справлялись, сотрудники станции неделями сидели отрезанные от внешнего мира. Зимой в доме было холодно и неприютно, большие печи в круглых железных кожухах, как ни топи, не могли нагреть дом. Весной и осенью дорога иной раз раскисала, летом случались осыпи и завалы, и тогда тоже надолго прерывалась колесная связь с внешним миром. С переменой времен года менялся характер наблюдений, в зависимости от погоды трудней или легче было работать на метеорологической площадке или на водомерном мостике, но в общем работа оставалась одинаковой. Все так же дул в ущелье, как в трубе, колючий ветер и на дне ущелья ревела и мчалась по камням бешеная река.

— О нашей жизни романа не напишешь, — любил говорить Сорочкин.

IV

Главный инженер рудника Сергей Порфирьевич Вараксин, грузный мужчина девяноста пяти килограммов весу, забредал на гидрометеорологическую станцию как бы мимоходом.

Хорошо ли, плохо ли работал рудник, напряженной или сносной была производственная программа, почти каждую субботу, а уж раз в месяц наверняка, Вараксин, обстоятельно снарядившись, отправлялся в горы на охоту, — в сапогах с длинными голенищами, подхваченными у колен ремешками; в кожаной куртке на гагачьем пуху; за плечами — отличный двуствольный зауэр; у пояса — кокетливый жеребковый ягдташ; впереди хозяина мечется взад и вперед, заглядывая во все закоулки, отяжелевший от квартирной жизни, но все еще неугомонный пойнтер Агафон, щенком вывезенный из Москвы. Словом, эффектное, мужественное зрелище: охотник вышел на промысел, — романтика, древние инстинкты, один на один перед лицом первозданной природы.

Но так как путь Вараксина пролегал через седловину, за которой по ту сторону невысокого отрога, на склоне соседнего ущелья, стоял дом гидрометеорологов, то его охотничьи поползновения частенько ограничивались банальной пулькой в преферанс. Гвоздырьков и Авдюхов были отменные преферансисты, и Вараксин, сам хороший игрок, высоко ценил их способности. Постепенно, от вылазки к вылазке, от пульки к пульке, охота все более переставала быть страстью Вараксина, если когда-нибудь действительно и была ею, и все необратимее, безотказнее перерастала в красивую позу, в средство замаскировать истинное увлечение — карты. Пойнтер Агафон безнадежно жирел в обществе деда Токмакова и Альмы, юной овчарки Петра Петровича.