Фарт

Но ему приятна была рабочая жадность Соколовского. И, глядя на него, Муравьев думал, что ни женщины, ни слава — ничто, кроме работы, если любишь свое дело, не может сделать человека счастливым.

В такие минуты он не жалел, что приехал сюда. Так и раньше бывало с ним. На работе, увлекаясь делом, он переставал выказывать столичное превосходство, забывал и мелкие бытовые неурядицы, и недостатки маленького городка или поселка.

Часто после выпуска металла Соколовский зазывал его в цеховую конторку и, вытирая вспотевший лоб, говорил:

— Ну, Константин Дмитриевич, откололи еще кусочек.

Он садился за стол и, болтая ногами, начинал мечтать о том, что скоро они начнут снимать по десяти тонн с квадратного метра площади пода, утрут Шандорину нос и засыплют прокатчиков высокосортной болванкой. А затем, делая таинственное лицо, он доставал из-под стола бутылку пива.

Оптимизм Ивана Ивановича нравился Муравьеву. «Главное — не приходить в отчаяние, не поддаваться панике», — нередко повторял он себе. Но мартеновский цех, несмотря на все усилия, работал плохо и срывал работу всего завода, а надежд на улучшение пока не было никаких. Мечты о десяти тоннах помогали сохранять бодрость, но помочь в работе не могли.

И Соколовский и Муравьев очень много времени проводили на завалочной площадке, следя за работой сталеваров, добиваясь скрупулезной, почти фармакологической точности в составе шихты, и все же плавки иногда не попадали в анализ, и слишком часто получался «стылый ход» плавки. Соколовский сердился, утверждал, что люди работают неряшливо, не выдерживают температурный режим, не следят внимательно за состоянием ванны и до сих пор не изучили как следует характер печей. А сталевары жаловались то на качество доломита, то на медленную работу завалочной машины, то на неподачу вовремя ковша.

Глубочайшее страдание отражалось на розовом толстом лице Соколовского. Он вздевал руки, надувал щеки и говорил:

— О господи! Но Шандорин работает на таком же доломите. Ведь у Шандорина завалочной машины и вовсе нет, работает вручную. Зачем черта гневить ерундовыми разговорами?

Сталевары хмурились. За исключением Севастьянова, это были люди пожилые, много лет проработавшие у мартеновских печей. Обидно было слышать упреки начальника. Сталевар Ладный, сердитый седой мужчина с выпученными слезящимися глазами, уверял, что у Шандорина счастливая рука, он из сметаны, если захочет, сварит хромоникелевую сталь. Сталевар Сонов оправдывался тем, что у Шандорина печи меньше по объему и при ручной завалке легче уследить за ходом плавки.

— Какие вы после этого сталевары?! Вымысел, вздор! — сердился Соколовский. — Вас дальше русской печки пускать нельзя.

Тогда Сонов, старик с узкой, вытянутой головой, по-бабьи хлопал себя по щеке и говорил жалостливо:

— Зря нас обижаешь, Иван Иванович. Я тридцать лет сталь варю. Знаю ее как свои пять пальцев. Продежурь со мной плавку, скажи, что не так, тогда будем ссориться.

И Соколовский простаивал у печи вместе с мастером одну плавку за другой от самого начала завалки до выпуска металла, никаких погрешностей в работе не замечал, а конечные результаты получались те же.

— Тут не сталевары виноваты, Константин Дмитриевич, — с тоской говорил Соколовский после дежурства у печи, — наши старики сталевары в конце концов не хуже Шандорина. Не будем на них зря возводить напраслину. А из такого человека, как Севастьянов, со временем выработается первоклассный сталевар. Парень серьезный, трудолюбивый, любознательный.

— Тогда в чем суть? — допытывался Муравьев.

— У нас хромает общая организация. Недостаточен тепловой режим, это же ясней ясного.

— Иван Иванович, но кто оспаривает, что недостаточен тепловой режим? — Соколовский промолчал. — Значит, надо бороться за его повышение. А я не вижу, чтобы мы боролись. Равнодушие администрации? Надо преодолевать. А что мы делаем для этого?.. Ну, а дальше? Плох директор? Трусоват главный инженер? Все это общие слова. А конкретные, действительные причины?

— Мы — новый мартен — центральный узел завода, а существуем на положении пасынков, — признался Соколовский.

— Факты, факты?.. — требовал Муравьев.

Соколовский надувал щеки, пыхтел и прекращал разговор.

Приятно было мечтать о десяти тоннах с квадратного метра площади пода, но никогда, ни одного раза съем стали не превысил трех тонн.

По всему Союзу в это время гремело имя мариупольского сталевара Макара Мазая, который начал систематически снимать по двенадцати тонн с квадратного метра пода печи, и были дни, когда он доводил съем до фантастической, неизвестной сталелитейному миру цифры в пятнадцать тонн. На многих заводах Мариупольщины и Днепропетровщины поднимались за ним другие сталевары-стахановцы, опрокидывая все проектные мощности и технические нормы, существовавшие десятки лет. А в новом мартене Косьвинского завода даже несчастные три тонны с квадратного метра никакими усилиями не удавалось получать регулярно.

И все же Соколовский продолжал мечтать о высокой, по-настоящему стахановской производительности. Иначе чем мечтами эти его мысли и нельзя было назвать.