Фарт

И директор перешел к работе мартеновского цеха. Слишком часто у них печи приходится ремонтировать. Организация в цехе никудышная. Наладить как следует работу не умеют, а только спорят с руководством завода да склочничают. Нужно надеяться, что товарищ Муравьев поможет отрегулировать этот вопрос.

Однако долго на этой теме директор задерживаться не стал. К слову пришлось, и он вспомнил, что первый рельс в России прокатан будто бы на Косьвинском заводе. Главный инженер тотчас похвастал, что кони на Большом театре в Москве отлиты якобы на Вдовенском заводе, входившем некогда в Косьвинский куст, но теперь закрытом.

Этот общий и, в сущности, неделовой разговор вскоре прервал Соколовский. Запыхавшись, он вбежал в кабинет директора и, пожимая руку Муравьеву и быстро испытующе оглядывая его, проговорил коротко:

— Слышал о вас от жены…

— Очень рад, — сухо ответил Муравьев.

В свою очередь он украдкой оглядел Соколовского. Первоначальное впечатление подтверждалось. Соколовский казался суетливым и беспомощным. У него было неприятное толстое розовое лицо с широкими, пушистыми бровями и близко посаженные глаза.

— Сколько сняли сегодня на первом номере? — спросил Абакумов.

— Две и одну десятую, — ответил Соколовский, не глядя на директора.

— Так… — сказал директор и забарабанил пальцами по столу.

Муравьев спросил, почему такой небольшой съем, но Соколовский не ответил, а директор стал длинно и уклончиво объяснять, и Муравьев снова понял из его объяснения, что во всем, безусловно, виновато цеховое руководство. Соколовский не возражал.

Вместе с ним Муравьев вышел из кабинета, и Соколовский предложил ему осмотреть завод. Он не спросил Муравьева, завтракал ли он, хорошо ли спал. Он просто сказал:

— Посмотрим завод.

И Муравьев подумал про себя: «Мой патрон не страдает избытком вежливости».

Все время, пока они ходили по заводу, Соколовский ни о чем не спрашивал Муравьева и без умолку болтал, суетился, рассказывал анекдоты из истории завода.

— Знаете, здесь была куча маленьких заводиков. Верхний, Средний, Нижний — это только в самой Косьве. Верхний — это доменный был. Две домны и сейчас стоят. Еще не видели? Самоварчики на двести кубометров, ерунда. Их закрыли из-за нерентабельности. А Средний снесло в марте восемьдесят первого года. Была снежная зима, весной прорвало плотину и слизнуло все начисто. Наверно, интересное было зрелище. Выемка видна до сих пор. А тут поблизости, у реки, есть еще Брусчатинский завод — он входит в наш комбинат, — там один стан до сих пор работает на воде. Как при Екатерине, честное слово!

История Муравьева не интересовала, и в то время, как Соколовский говорил, он смотрел на его розовое толстое лицо и думал, что такой человек не может чувствовать себя несчастным. Мяса много. Вера Михайловна была права, жалуясь на него. Такие люди не бывают внимательными к другим. И Муравьев сказал:

— А вид у вас цветущий. Наверно, воздух действует, а?

— У меня лично? Это от пробки.

— Как от пробки? — удивился Муравьев.

— Очень просто. Мне доктора приказали пить «Ессентуки», четвертый номер, а пробочника в городе нельзя достать. Для такой жидкости, например, как водка, пробочник не требуется — рукой можно выбить, а «Ессентуки» о ладонь не возьмешь. Поковыряешь вилкой, надоест, ну, карандашом и проткнешь пробку. От этого, верно, меня и развезло. Ессентуковый настой на пробке — хуже пивных дрожжей, честное слово.

Он сощурил глаза и рассмеялся.

Когда они подошли к мартеновскому цеху, Соколовский замолчал и помрачнел. Пропуская Муравьева вперед, он снизу быстро посмотрел на него и вздохнул, издав, как куранты, отрывок какого-то мотива. Муравьев нагнул голову, шагнул в маленькую дверцу и остановился.

Все пространство цеха, даже подъездные пути, было сплошь завалено болванками. Болванки громоздились горами. Многие из них еще дымились, и от этого весь цех был наполнен серым дымом. Двое рабочих цепляли крюками изложницу, мостовой кран высоко поднимал ее и бросал сверху вниз — это били изложницу «на собаку», чтобы выпала болванка.

А правее возвышались три мартеновские печи, сложенные по последнему слову техники.

— Ну и ну! — сказал Муравьев. — Развалины Помпеи, а?

— Море́нное поле, — в тон ему ответил Соколовский. — Тут у нас занимается альпинистский кружок.

Он снова вздохнул и стал серьезным. И Муравьев вдруг понял, что Соколовский всю дорогу болтал и суетился от стыда. Ему было стыдно за свой цех, за свою работу, и Муравьев пожалел толстяка. А Соколовский, как бы угадав его мысли, сказал:

— Ведь я молодой инженер. Мне сорок лет, но я окончил всего три года назад, — он развел руками. — Не пришлось учиться раньше.

— Ну, я думаю, ваш стаж здесь ни при чем.

— По правде говоря, я тоже так думаю. Я сам — сталевар. И отец был сталеваром. В старом цехе мы еще вместе работали. Непосредственный опыт, стало быть, есть.

— Так в чем же дело?

Соколовский пожал плечами и сказал насмешливо: