Фартовый человек

В первые дни она валилась с ног от усталости и, закрывая глаза, видела виппер и стены цеха. Но постепенно эти видения развеялись, и Ольга начала грезить совершенно о другом.

Маруся Гринберг успела рассказать дорогой Олечке свою жизнь.

Марусин отец был сапожником. Жили они под Киевом. Папаша был евреем, что не мешало ему много пить и через это бедствовать. Братьев и сестер у Маруси народилось очень много, но все они страшно и от разных причин померли в детском возрасте.

– Когда покончилась и мамочка, тут я собрала в узелок свои вещички и пошла к отцу, – продолжала Маруся задумчиво.

Она сидела на своей кровати, а Ольга – на своей. Ольга видела, как двигается Марусина тень на потертых светленьких обоях. Маруся обхватила колени руками и покачивалась взад-вперед, как деревянная лошадка.

– У отца были какие-то люди, они пили, – вспоминала Маруся. – На столе валялись мятые газеты. У отца черные руки, как будто в смоле испачканные, и ногти – квадратные. Когда я думала об отце, я всегда представляла эти руки. Они умнее, чем он. Они как будто сами справлялись, без его участия. Чинили обувь или делали работу по дому, даже когда он был совсем пьяный. Ну вот, я стою с узелком, а он с друзьями пьет.

Маруся замолчала, погрузившись в воспоминания.

Ольга спросила с любопытством:

– И что?

Маруся опять качнулась, вперед-назад, и ответила:

– Он говорит: «Принеси-ка нам, Марусечка, из лавки колбасы, мне там за сапоги еще с того месяца задолжали. Они и спорить не будут, сразу тебе колбасы дадут, сколько запросишь».

И снова Маруся грустно замолчала.

– А ты что? – подтолкнула подругу Ольга.

Та как будто очнулась от глубокого забытья.

– А я поклонилась отцу – вот так, низко, – и говорю: «Прощайте, тату, я ухожу». Он сперва не понял: «Куда еще ты уходишь? Я тебе говорю – ступай в лавку, нам жрать нечего». И смеется, как будто я пошутила. А я стою и гляжу на него, и узелок у меня в руках: «Нет, – говорю, – таточка, ваша власть надо мной закончилась, и теперь прощайте».

– Так и сказала? – ахнула Ольга. – А он что?

– Он сперва допил, что держал в стакане, – Маруся вздохнула, – потом говорит: «А я тебе запрещаю!» И широко так рот при этом раскрывал, все зубы видать. А я ему: «Это раньше вы мне вольны были разрешать или запрещать». Он вскочил даже, хотел ко мне бежать, да замер. «Что, – говорит, – Мирьям, так ты и уйдешь от родного отца? Так ты родного отца уважаешь, что возьмешь и уйдешь?» Я говорю: «А что вы мне прикажете делать – остаться и вам прислуживать? Во всей стране наступила другая жизнь, чтобы я вам оставалась прислуживать». Он заплакал, а мне от этого стало противно, так противно! «Раньше надо было плакать, тату». И уехала.

Ольга ничего не сказала, пораженная этой историей в самое сердце, как пулей. Она словно бы заново ощущала скрюченную руку мельника на своей голове, когда отец благословлял ее и прощался.

Марусе не нравилась фабрика, и работать она тоже не хотела, но приходилось. Маруся мечтала о великой любви и сладкой, красивой жизни.

– Когда я увидела моего Митрошу, я поняла, что с таким человеком могу прожить хоть в шалаше на краю земли! – рассказывала она. – И мой Митроша тоже так относительно меня чувствует. Он говорит, нужно еще подождать, пока он разведется с женой, и тогда…

– С женой? – изумилась Ольга.

Ее провинциальная наивность насмешила Марусю.

– Не будь такой старорежимной, дорогая Олечка! Сейчас уже не прежнее время, когда одна жена на всю жизнь. К тому же он свою жену давно не любит. – Она подумала немного и прибавила: – Ты знаешь, Оля, ведь всякая настоящая любовь – она всегда запретная. Чтобы было много препятствий, и все их надо преодолеть. Например, если он женат или она – замужем. Или если они из разных слоев общества.

– Или если между ними тайна, – прибавила Ольга, вспоминая романы, которые пересказывала ей Дора.

Маруся повернула к подруге лицо, на котором ярко блестели наполненные слезами счастья глаза.

– И вот все это происходит со мной, представляешь, Олечка? – прошептала Маруся Гринберг. – Он выше меня по положению и женат! А я – я так люблю его, так люблю, страсть!.. Он раньше командовал батальоном, можешь себе представить? У него петлички такие… на ощупь, если пальцем гладить, почти как бархатные.

Они долго еще шептались, потом легли, чтобы утром встать на первую смену, но Ольга долго еще не могла заснуть. Маруся уже посапывала, а ее подруга все лежала без сна и думала о запретной любви, о судьбе, об отцах – о своем и Марусином, – о том, какие они разные.

Как ни странно, благополучное детство лучше подготовило Ольгу к борьбе за существование. Маруся была просто пропитана страхом – боялась, что не успеет, не дотянется, не схватит, не урвет кусок. Она непростительно спешила со своим счастьем, и Ольга об этом догадывалась.

Сама Ольга, в противоположность подруге, вовсе никуда не торопилась. Что бы там ни говорили о вредоносности таких предрассудков, как «одна жена на всю жизнь», или о притягательности «запретной любви», Ольга, с ее трезвым умом, сразу же разделила: одно дело – жизнь, а другое дело – романы.