Фарватер

Но ничего, теперь ходила с дочерью и сыном, покупала им в фойе – как раньше ей самой Георгий – разноцветную сахарную «вату» и во время сеанса частенько поглядывала на своих «малых», озабоченных выбором: следить ли, не отрываясь, за припрыгивающими героями жутко занимательной фильмы или все же отвлечься и набить рты очередной порцией?

И вспоминала, как они посещали синематограф с «мужчинкою», садились в последнем ряду, с краю, чтобы плечи его никому не мешали, и он так же часто на нее поглядывал. Забавлялся небось бровками, сведенными в таких же тяжких, как сейчас у деток, раздумьях… Да и ладно! Ведь не издевался же!

Всего только раз в жизни Георгий изменил своему ласково-покровительственному отношению к женщинам. Отношению, как к миляге-псине, которую хочется приласкать, когда есть настроение, но не грех и отогнать, когда настроения нет.

«Гигиеническому отношению», как он сам его называл, не имея в виду лишь боязнь подхватить болезни, несуразно названные венерическими, хотя следовало бы их припечатать именем разгульного Вакха, а не оскорблять так бездумно богиню любви и красоты.

…В Марселе, после особенно трудных погрузок, Георгий заходил иногда в одну из арабских припортовых таверн, чтобы подкрепиться шаурмой и двумя-тремя чашечками восхитительного кофе. Там однажды за его столик бесцеремонно уселась невысокая, хорошо упитанная особа с буравящим собеседника взглядом и так плотно сжатыми губами, что самые невинные слова, прорываясь сквозь них, обретали неумолимость приговора.

– В ближайшие три ночи свободен? – спросила она без обиняков. – Тогда абонирую. Готова заплатить, но немного.

По ее дистиллированно точному выговору Бучнев понял, что она из России – такое скрупулезное следование грамматическим канонам свойственно лишь изучавшим языки в русских классических гимназиях.

– Я не проституирую, – ответил он. – Но почему именно три ночи? А не всего одна, если нам не понравится? Или тысяча и одна, если придем в восторг?

Она тоже поняла, что он из России, однако, не сговариваясь, на русский они не переходили.

– Можешь мне поверить. – И ее губы явили редкое сочетание суровости и плотоядности. – Этих трех ночей тебе хватит надолго.

Чтобы изучить Бучнева получше, водрузила на существенный нос пенсне – разумеется, такая хищная стерва получает дополнительное удовольствие, разглядывая жертву через что-нибудь, увеличивающее ее, жертвы, размеры.

– Можешь мне поверить, – ответил он на вызов, – тебе тоже будет вполне достаточно.

– Отлично, это то, что надо. Как собираешься восстанавливать силы днем?

– Работая в порту.

– Ты грузчик?

– Стивидор.

– Разве есть разница?

– Существенная… А что будешь делать днем ты?

– Отсыпаться, разумеется. Я в Марселе по случаю, никаких дел нет.

– Где обитаешь постоянно?

– В Лионе. Занимаюсь медициной при университетской клинике.

– А где муж? Скучает по тебе в Лионе?

– Тебя это не должно волновать. Впрочем, я не замужем.

– Где будут протекать наши упоительные ночи?

– Номер 314, отель «Sylvabelle». Знаешь такой?

– Знаю, метрах в девятистах от порта. Очень удобно, смогу после работы забегать ненадолго к себе, это тоже у порта, а потом – в номер 314.

– Зачем забегать «к себе», почему не сразу ко мне? Пользование душем я оплачу.

– Твой альтруизм вполне в духе служения Гиппократу, однако мне удобнее принимать душ у себя. Буду в «Sylvabelle» ровно через два часа, предупреди портье.

…Они так и не узнали имен друг друга, имена оказались не нужны. Уже во время первого, самого соперничающего соития она визжала: «Не смей замирать, животное!», а он отвечал, намеренно не убыстряясь: «Шевелись сама, chienne!» – жаль только, что во французском «chienne» нет звука, способного заменить свистящее «с» во вкусном русском «с-с-сучка!» Так и повелось: «брут» и «шьен» – «животное» и «сучка».

Наутро после третьей ночи она сказала, пытаясь погрузить палец в мышцы, которые он, дразня, напрягал:

– Тебя не пропальпируешь! Хотя, черт побери, будь у меня под рукой вместо скучных анатомических атласов такое красивое животное, я, может быть, осталась бы в медицине.

– А кем стала, не оставшись?

– Общественной деятельницей.

– Борешься за право женщин быть такими же сучками, как ты?

– В том числе… А ты где раньше куролесил?

– Учился на инженера-кораблестроителя, но увлекся цирком. Боролся.

– Ты был борцом в цирке?! Сопел, пыхтел и пускал газы на арене? А истерички впадали в экстаз при виде твоей обтянутой трико мошонки?

– Не угадала. Я был «подставным», выходил на арену в штанах и рубахе навыпуск. Это профессиональные борцы пыхтели и пускали газы, пытаясь взять меня на прием, какой-нибудь «бра рул'e» или «тур де бра». А я упирался и пот'oм, вроде бы случайно, швырял их как котят. Или только упирался – если дирекции требовалось сохранить реноме очередного назначенного ею чемпиона.

– То есть жульничал, мерзавец! Сразу поняла, что ты уголовник, – недаром иногда брал меня так, будто грабишь. Глупое животное, это я тебя ограбила! – и указала туда, где все уже обессилело и, казалось, вымаливало покой. – А что было дальше?