Фарватер

Эльяшевич. Эзра Бобович всего лишь исполнял свои служебные обязанности! Караимы, господин комиссар, поддерживают любую власть, какой бы временной она ни казалась. В этом, смею напомнить, наше отличие от евреев-раввинистов. За это цари, талмудистов недолюбливая, к нам, караимам, были благосклонны и уравняли нас в правах с православными. Инженер Эзра Бобович следил за тем, чтобы суда врангелевского флота были в надлежащем состоянии, но за судами советского флота он будет следить с еще большим рвением. Советская власть, я уверен, навсегда. У нее ведь появится флот, господин комиссар?

Кун. У Советской власти будет все необходимое для победы коммунизма, гражданин газзан, в том числе и флот. Так вы гарантируете лояльность караимского населения?

Эльяшевич. Это будет более чем лояльность, господин комиссар! Это будет честная работа и искренние молитвы Всевышнему во здравие руководителей РСФСР!

«Какое вздорное соединение, – думал Гунн, – молодого имени «РСФСР» с занафталиненным понятием «Всевышний»! На твоих глазах, трясущийся византиец, разворачивается Сотворение Мира – и ты хочешь уравнять его с бездарными ветхозаветными сказками?!»

В этом Сотворении Мира Гунн ощущал себя талантливейшим шахматистом! Жизни десяти пешек брошены им на доску, где борются властолюбия кремлевских демиургов, и пусть они играют жизнями десятков миллионов, а он – всего лишь десяти, но были в его прошлом и сотни тысяч! Кроме того, ему только тридцать пять, и он только-только допущен поучаствовать в играх демиургов!

Кун. Мне хотелось бы держать арестованных не в тюрьме, а в каком-нибудь менее приметном месте. Например, в ваших евпаторийских кенасах.

Эльяшевич. Помилосердствуйте, господин комиссар! В кенасах проходят богослужения, как можно держать там людей взаперти?!

Кун. Вы отказываетесь? А ведь от вашего «да» зависит судьба инженера Бобовича.

Эльяшевич. Тогда «да!», тысячу раз «да!». Но я умоляю, господин комиссар, хотя бы не в самих кенасах, а в мидраше, религиозной школе. Там очень удобно, а община с радостью будет снабжать едой и узников, и ваших уважаемых сотрудников, их стерегущих.

Тут газзан увидел, что выражение этого ашкеназского[26] лица немного изменилось, поскольку верхняя губа растянулась в попытке выразить благосклонность. И усы тоже словно бы растянулись, впрочем, оставшись такими же плотными… как будто эмблема несколько увеличилась в размерах, теперь достаточных для появления надписи чуть более человеколюбивой: «Погребаем круглосуточно, искренне скорбя».

Глава восьмая

– Зачем это?! – протестовал Павел, пытаясь отвертеться от ежеутренних физических упражнений. – Ведь не сегодня расстреляют, так завтра!

– Затем, что все равно убежим! – отвечал неумолимый Бучнев. – У меня уже план складывается… Наращивай силу, казачок, да поупорнее, чем в Одессе!

Шебутнов неизменно вклинивался:

– А скольких, по вашему плану, часовых следует передушить, господин непротивленец злу насилием? Или часовые в данном случае не зло, а помеха, коей не противятся, а просто убирают?

…Когда «миньян» перевозили из Феодосии в Евпаторию, Шебутнов сказал, отвлекшись от красот дороги, одышливо одолевающей перевал:

– Шлепнут нас не сразу, карты мы в чьей-то хитрой игре.

А попав в просторный учебный класс религиозной школы при евпаторийской кенасе, контрразведчик призадумался. Да и было отчего: плотно набитые тюфяки, упругие подушечки, теплые одеяла; несколько ведер для отправления надобностей притаились в укромном закутке, зато три умывальника сияли чистотой на самом видном месте; а еще и шкафчик с глиняными мисками, кружками и мельхиоровыми ложками… И хотя каждое из трех небольших окон охранялось снаружи двумя часовыми, а по двору встречными курсами расхаживали еще две пары… но все же не на тюрьму это походило, а на многоместный номер в опрятной гостиничке с отменным пансионом.

Если бы еще не вопли товарища Федора да прогуливаться бы подольше позволяли…

Поразмыслил над всем этим Шебутнов и обратился к Бобовичу:

– Не ради ли вас, случаем, еврейские власти Крыма так стараются?

– Но и ради остальных, получается, тоже, – тактично ответил инженер.

– Разумеется! Конечно же, и ради меня, правда в какую-нибудь седьмую очередь. После Абрама Спивака, к примеру.

– Что вы такое говорите, господин махновец-офицер? – запричитал Абраша. – Кто здесь станет заботиться о еврее, совсем недавно приковылявшем из-под Мозыря?

Шебутнов пожал плечами.

– Надо признать, Абрам Спивак, что вы прикидываетесь дураком в манере очень неглупого человека.

Но Абраша его уже не слушал, а негромко запел свою неизменную песенку. Радостную, а может, и грустную. Свадебную, но, может, и похоронную.

Подполковник, брезгливо втянув застойно-столетний дух сложенных в углу класса священных книг, бросил Бобовичу:

– Вы, надеюсь, не думаете, будто я – антисемит? Вы, надеюсь, в этом уверены?

Затем – попытавшемуся было его урезонить Георгию: