Фашист пролетел

Видимо, искренне: кофе в золоченых чашечках и даже вынесена пепельница, та самая, которую Алёна в промежутках ставила себе на живот, и впадина столь выпукло ваяла роскошный монс венерис.

Но, зная мать, тревожно то, что много в ней окурков. За это время из доверчивой курильщицы немало можно было выпытать...

Когда он входит, Алёна принимает надменный вид, что, к счастью, выявляет еще и обожаемый им хрупкий сбой на линии хрящика. Отец белорус, мать украинка, старший брат сидит - откуда это лицо, при виде которого он думает о Вене, а после папу бросили на Будапешт, когда ей было только пять. Осунулась так, что втертым гримом не скрыть. Затяжка втягивает щеки, обозначает высокие скулы. Накрашенные тушью ресницы подрагивают, будто сейчас смигнет. Но смотрит Алёна не мигая. Пистолетными зрачками невероятной своей сетчатки, которая меняет выпуклую студенистость с зеленого на голубой, но так неуловимо, что словесный портрет под силу только маринисту, хотя когда-нибудь он просто посадит ее напротив, а сам за машинку Ideal.

По непонятной причине глаза отчуждены.

- Я думала, меня здесь ждут...

- Ты даже не знаешь, как.

- Где же ты был?

- Примерно там же, где и ты. Вас отпустили раньше срока?

- Они отпустят... Сорвалась! К тебе сбежала. Ты не рад?

- Что же вы даже не поцелуетесь? - говорит мама, которую он обнаруживает у себя за спиной...

Он бросает взгляд на губы, которые выдувают сизый дым.

- Еще успеем.

Он торопится, зная по количеству окурком, что она и так уже выдала себя с головой - иначе чем объяснить эту улыбку торжества? Прикусив зубную щетку, он намыливает голову. Запальчивая нервность голоса, который доносится с кухни, меняет угол эрекции, которую он, оскальзываясь, то и дело выводит из-под болезненного душа.

Он натягивает белые трусы, когда заглядывает мама:

- Отец играет в преферанс, а я могу уйти.

Он отворачивается, размещая, щелкает резинкой.

- Зачем?

- А как же...

- Мы уйдем.

- На ночь глядя? В дождь?

Заднее сиденье в множественных порезах и заштопано по-разному, но преимущественно редкими стежками, которые говорят не столько о наплевательстве, сколько об отчаянии.

Она отвязывает пояс, расстегивает свой новый черный плащ. Зная, что сегодня их больше не наденет, стаскивает трусы без заботы о соприкосновении с каблуками, оставляет их в руке, которой берется за поручень, глядя во все глаза на явление, а после только исподлобья, потому что голову откинуть некуда. Правой ногой она упирается в перекрестье никелированных поручней, оно выпуклое, туфля соскальзывает. Хорошо. Он придерживает левую, которая стоит над ним, можно сказать, готически - такие чувства он испытывает, когда, притершись бородой к нейлону, взглядывает вверх и вдоль - к сверкающему шпилю оттянутого носка. Дождь заливает окружающие стекла, и все сияет в свете газовых ламп и отражается в ее глазах. Она подставляет трусы, но потом устремляется ртом. Вынести он не может, вырывает...

- Твой вкус!

- Перекури.

- Он же хочет еще?

- Подождет.

- Нет, я потом...

И закидывает руки за спинку сиденья. Спинка проминается под напором его кулаков. Между ними голову ей мотает - выпуклые веки подведены, ресницы накрашены. Рот приоткрыт. Вдруг вместе с трусами брюки выпадают из-под пальто на ботинки. Задница чувствует холод троллейбуса. Есть риск, что накроют тепленькими, но, к счастью, припускает ливень, а потом по крыше внезапно начинает колотить, наверное, это град, ниспосланный разбомбить последние сторожевые центры - точно! Теперь перед ним заднее стекло, он видит, как по проезжей части бьют ледяные яйца. Хорошо! И чем хуже, тем лучше!

В полете взвивается жидкий жемчуг.

Носовой платок под пальто, в боковом кармане пиджака. Развернув, недоверчиво нюхает. Так и есть, мать опять надушила украдкой... "Не дыши говорит. - Прикоснусь к тебе "Красной Москвой"..." Утирает ей щеку. И ногу. Нейлон начинает искриться влажным блеском.

И туфлю тоже.

Снова по крыше дождь.

- Хорошо тебе было?

- Нет слов... - К чему, если наглядно все и так. - А тебе?

Если верить, всегда ей хорошо - когда она с ним. Она начинает рассказывать про картофельную эпопею, давая затянуться в сильных местах.

- Сволочи, - резюмирует он. - Как тебе моя мама?

- Понравилась. Только она такие вопросы задает, что...

- Про семью?

- Про все. Про Вену, про Будапешт. Знаю ли, как предохраняться, почему выбрала французский, знаю ли, что значит французский поцелуй...

- Про брата ей сказала?

- Про кого? Нет... Только про сестренку.

Вдруг он замечает широкие темные окна в здании за стеной через улицу. Радиозавод.

- Ли Харви Освальд здесь работал.

- Кто?

- Один американец...

Ей уже смешно:

- Который засунул палец?

- В общем, да. Только в такую жопу, что не отпустила. Втянула с головой... - Еще одна "БТ", окурок которой она придавливает на деревянной решетке пола. - А жил на вашей улице, - заканчивает он.