Фашист пролетел

На свет подъездной лампочки выходят милиционеры. Плечом к плечу. Ушанки нахлобучены, кожухи подпоясаны. Мерно похрустывают валенки в галошах. Не в силах Александр сдержаться при виде ночного патруля. И вылетает слово, которое не воробей:

"СС в действии..."

Сразу разворачиваются. Будки без лбов. Как свеклы. Близнецы по-тихому соскальзывают. Александру неудобно столь наглядно унижаться, он остается с ногами на...

"Ты - нас?"

"Эсэссами?!"

"При исполнении?!!"

Он вскакивает, но за ним стена. Двойные рамы освещенных окон заклеены, к тому же праздник, все косые... Но он кричит. "На помощь!" - он орет. Наждак рукавицы затыкает рот. Его отрывают за ноги и отрубают от скамейки по запястьям. Он не отпускает. От удара по затылку все чернеет. Где-то вдали он слышит Лизкин крик: "Пустите его, дяденьки!" Он мог быть с ней в подвале, где тепло и сыро, а вместо этого - кто виноват? - его волочат мордой по снегу, осыпая сверху кулаками и пинками. Он уворачивает голову, взывая к свету, который исчезает: "Люди добрые!" Чего от себя не ожидал. Ни слов таких, ни криков. Вот уже сквер, который собственноручно "разбивал" со школой на "субботнике". Аллеей его протаскивают в центр, где ледяная горка. Была тут клумба с цветочками в бордюре из нарядных белых кирпичей. Теперь кирпичи разбросаны, торчат из льда. Углами. Над этими углами его - зачем? растягивают в четыре руки. "Сопротивление оказывать?" И начинают раскачивать. Ему неловко и смешно. Мелькают окна, люди празднуют... Как вдруг он вспоминает. Он читал! В "кирпиче", который приносил Гусаров. "Сказание о казаках". Казаки так и убивали - подбрасывая чужаков и не ловя. Александр взлетает, пытаясь в воздухе перевернуться, чтобы упасть, как кошка на четыре лапы. Удар об землю вышибает свет. Но только на мгновенье. Он вскакивает, и в кусты. Подсечка. Он пробивает руками ледяную корку. Галоша придавливает: "Бежать, гаденыш?" Опять хватают и раскачивают. Взлетев, он извивается с тем, чтобы не на кирпичи. Бух! Тьма. Подбирают, раскачивают. Сил извиваться нет. Он подлетает, как мешок. Удар вышибает из него сознание.

Во рту вкус царских медяков.

"Очухался?"

Его ставят на ноги, которые подламываются. Тащить тяжело. Они за это мстят. Так волокут, чтобы разбить ему колени. "Да за такое мы тебя в колонию оформим!" - "Для малолетних!" - "Там тебя вафлями накормят!" - "С шоколадом!"

Радостно-зло гогочут.

"Там тебе сраку разорвут!"

В доме под сквером горят все окна. Женское общежитие. Ребята ходят сюда подглядывать. Его втаскивают в фойе, бросают на стул. Комендантша уступает стол с телефоном, по которому вызывается машина:

"Нет, с девчатами в порядке. За язык тут взяли одного... За язык, говорю! Ага. Так ждем!"

Подходят любопытные. В халатиках и бигуди. Которым Александр со стула сообщает: "Ногами меня били!"

"Заткнись! Никто его не бил".

"Чего он натворил-то?"

"Об лед бросали! На кирпичи!"

Сидящий на столе себя сдерживает, другой, склонившись, обдает перегаром: "Заткни ебало, а то живым не довезем..."

"Они пьяные!"

Слезая со стола, мусор теряет равновесие.

"Ишь! На ногах не стоит..."

"И вправду, пьяный..."

"Кого вы слушаете? Шпану, фулиганье? Знаете, что в лесопарке они над женщиной беременной проделали?"

Работницы смолкают.

С улицы открывается дверь. Мусора срываются навстречу.

Все. Пиши пропало. Андерс-старший прожил двадцать девять, а я до тринадцати не дотянул.

Застекленный тамбур наполняют клубы мороза. Мусора вдруг начинают пятиться.

В фойе возникают близнецы, девонки, зажатые и нет, бледная мама, Гусаров с гранитными скулами, а за ними разгневанный сосед из квартиры прямо над ними - в пижамных штанах и милицейской шинели с капитанскими погонами:

"Вы что, мать вашу?!!"

"Давай поднимайся! В школу опоздаешь!"

"Может, мне сегодня не пойти?"

"Как это не пойти?"

"Как-то мне..."

"Снова живот? Кефиру выпей".

Один вид бутылки, выставленной на холодильник, вызывает дурноту. Он уходит и ложится снова - вниз лицом. Эта сосущая тоска под ложечкой возникла, когда его отправили с Гусаровым на отдых в секретный гарнизон. На природе, разъезженной танками и тягачами ракетной артиллерии. С тоской он засыпал в дыму преферансистов и просыпался с видом на плац и строй солдат. С началом шестого класса тоска превратилась в ноющую боль. Однажды достало так, что, сбросив рюкзак и скорчившись, он стал кататься по палым сосновым иглам, по земле, изрытой войной. Далеко от дома. Заблудившись в осеннем лесу, куда, опоздав на электричку, он приехал один, чтобы догнать группу пионеров, отправленную "по местам боевой славы отцов" и неведомо куда пропавшую...

"Прошло?"

"Не-а".

"Сейчас пройдет".

Возвращается со стаканом, в котором что-то бурно шипит.

"Что это?"

"Пей. Мать отравы не даст".

Он выпивает и слышит вопль. Свой собственный.

В футболке и трусах вбегает отчим:

"Что происходит?"

"Карлсбадской соли ему дала, а он... Давай вызывать "скорую"".

"Как вызывать-то?"

"По телефону - как".

"А где он?"

"На углу, где кино. Сынок? Ты глазки не закрывай!"

На войне, говорит отчим, раны в живот были самые опасные. Почти никто не выживал.