Фашист пролетел

В сортире, в умывально-процедурном атриуме, желто-зеленый больной с резекцией желудка сообщает, что ночью в ванной застукал санитарку, которая брилась пластмассовым станком. Одни начинают недоверчиво смеяться: "Они ж не броются?" Александр проявляет осведомленный интерес: "Под мышками?" "Под кошками! Не понял? Машку себе брила!" - "Да ну-у?! - поражены больные. - Не может быть?" Очевидец ожесточается, входя в подробности интимной женской процедуры - невероятной, загадочной, волнующей. Учащая затяжки, больные нервно сплевывают в облезлые раковины и на пол с алогично выбитыми плитками. Дверь распахивается: "Кончайте перекур!" Зеленые глаза мерцают, странно неподвижные, в руках у санитарки клизма, за ней детина-бульдозерист - держится за штаны. Окурки слетаются к пепельнице, где шипят. Ходячий труп кивает Александру:

"Она!"

Взывая к маме, по коридору отделения бегает туда-сюда напуганный кем-то одноглазый монголоид по кличке "Глаз-на-жопу-натяну".

Перед сном, приплюснув лоб к стеклу, он созерцает ливень. Жизнь, как она есть. Без флера. Без романтики. Данность голая и грубая. Чем бы она была без женщин и литературы? Или - без литературы и женщин? Можно и сократить - без интереса к этому? Таким образом, мы входим в зону мыслей осужденных и отброшенных. Идеализм. Крайний субъективизм. И даже, страшно подумать, солипсизм. Но чем бы все это было без него - без Александра?

Ничем.

Включая этот свет, который с холодным, с ртутным весельем дробится в лужах там внизу. Свет тусклой лампочки над моргом.

Санитарка входит, берется за перекладину:

"Идем?"

"Куда?"

Глаза, как у пришелицы со звезд.

"Увидишь".

Он закрывает записную книжку, вставляет ноги в шлепанцы. Крутозадость, обтянутая халатом, в котором звякают ключи. Отлетают и слетаются обратно двойные двери. Коридоры пусты. Обнять? Он не решается. Но обнимает, налетев в полутьме на повороте. Глаза ее мерцают. Она прикладывает палец к губам, вводит в застенок. Помогает снять куртку и рубаху. Ну вот! Стиснув зубы, он берет ее за бедра. Она усмехается. Разворачивает его. И выталкивает вместе с дверью на яркий свет.

Перед ним целый амфитеатр глаз.

Это аудитория. До потолка ряды забиты девушками в белых шапочках и халатах.

-Рассмотрим ранний случай, - говорит голос с кафедры. - Опусти штаны. Ты слышишь?

-Вы.

-Не понял?

-Вы. Не ты.

-Пора выписывать, я вижу... Вас. Итак?

Распоясывая чресла, он произносит со сцены слово, вряд ли известное и лектору:

- Прошу прощения за эксгибиционизм.

В ночь перед выпиской Москва передает вдруг экстренный выпуск последних известий.

Он разрывает сплетенные под головой ладони.

Срывает наушники.

За стеклами холодный дождь. Палата спит. Никто ничего еще не знает.

"Сволочи, - негромко говорит он. - Гады..."

В коридоре, сидя за столом, спит санитарка. Та самая. Она вскакивает, когда он ее обнимает:

- Тс-с... Кеннеди убили.

- Кого?

Она начинает плакать. Повторяя: "Такой молодой, жить бы да жить!" она всхлипывает, уткнувшись ему в плечо, потом напрягается: "Чего ты?"

Он смотрит ей в глаза.

"Ладно. Пошли..."

Беготня в коридоре начинается, когда до трусов еще не дошло. Сидя на краю ванны, он пытается удержать, она вырывается: "Кого-то привезли!" Вправляет обратно груди. Застегивается. Обдергивается.

Он остается в полутьме.

Из душа капает.

* * *

- Обнимая небо голыми руками, летчик набирает высоту. Если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу...

Набулькав армянского в графинную крышку, генерал ВВС переходит на прозу:

- Так за что же нам с тобою выпить?

Единственный подросток в крымском санатории Министерства Обороны, Александр на эту провокацию не отвечает. Он читает письмо.

Ветер громыхает кронами платанов и напирает извне на стекла.

- Ладно... - опережающе снисходит генерал к банальности своего тоста. - Чтобы остались живы, чтобы только не было войны. Там во Вьетнаме пусть расширяют сколь угодно. Лишь бы за Даллас нас не ебанули.

- Думаете, это мы?

- А даже если нет? Обрушить могут сгоряча. И все, была страна Россия... Чтоб не случилось этого. Пошел!

Достав из шкафа рукав своей шинели с голубой окантовкой, занюхивает в отсутствии закуси.

И снова пристает с напрасной, раз не предложил налить, надеждой на коммуникацию:

- Любимая, небось?

- Комсорг.

- Тоже дело...

На белом свете парня лучше нет,

чем комсомол шестидесятых лет.

- Она не парень.

- Так бы и сказал! Влупил уже или на подступах?

- Что вы... Не тот случай.

- А какой?

- Тяжелый.

- В этом деле, скажу тебе я, легких не бывает. Может, еще мне пропустить? Как полагаешь?

Норд-ост пытается высадить окно, а перед Александром возникает заметенный снегом город, где не любит его никто, за исключением прыщавого комсорга женского пола, которая даже записалась в его секцию легкой атлетики.

Но даже она, похоже, изменила.

Взглянув на генерала, который раздумчиво держит в одной руке крышку, в другой бутылку, он начинает перечитывать:

"Здравствуй, Александр!