Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Меня при­вел сюда Тот, кто и меня, и вас создал…

(Хорас­анская сказка)

Боже, милос­тив буди мне грешно­му.

(От Луки 18:13)

«20 мая…. Рано утром быстро иду прямиком к горам. На соседнем склоне - ота­ра; чабан сидит на верхушке холма, об­ложив закопченный кумган жарким, но быстро прогорающим (как раз чтобы вскипятить чай) костерком из полыни; крутит при этом настройку видавшей виды «спидолы» самого первого выпуска.

Вечером возвращаюсь назад по соседней гряде холмов, подхожу к той же отаре. Тот же чабан прямо на тропе (мне его не обойти), расстелив коврик для молитвы, творит намаз.

Я заметил его издалека. Он был таким маленьким на фоне простирающейся за ним долины, хребта Монжуклы, вечерне­го неба и уже совсем вдали синеющего иранского горизонта. Согбенная фигура человека на коленях в глубоком мусуль­манском поклоне. И это было так особо - один человек в молитве среди всего во­круг.

Именно так и есть, так и должно быть: его михраб - весь мир вокруг. Я тоже в церковь специально не хожу. Потому что я каждый день и каждый час в своей церкви… И в деревне на Волге, и в московском метро, и здесь, посреди этих хол­мов, на мусульманской земле…

Церковь - дело особое. С детства у меня сохранились смутные воспоминания с вкраплениями ясно запечатлевшихся сцен: я совсем маленький, еще в школе не учусь; на улице снег, нам с Мамой почему-то надо выходить из дома необычно рано. Для этого даже потребовалось встать заранее. Вся обстановка странная, Мама как-то озабочена, не шутит; собирает меня, как на работу. Я спрашиваю:

- Куда мы идем и зачем?

— Пошли, Сережа, пошли, нас ненадолго эвакуируют.

- Что такое эвакуируют?

- Это когда надо выйти из дома, отойти в специальное место и подождать там. Но потом мы опять вернемся домой.

- А почему это?

- Ох… Потому что церковь сегодня будут взрывать…

- А зачем ее взрывать?..

Церковь я помню лучше. Во–первых, потому что она долго была, стояла вплот­ную с нашим домом. Солидный купол, всегда казавшийся мне олицетворением на­дежности, прочности и устойчивости. Он гармонично круглел среди одинаковых свои­ми гранями и углами пятиэтажных жилых домов с безликими клетками окон. Словно церковь никак не соглашалась с царящей, растущей и наползающей со всех сторон одинаковостью. Церковь именно не противостояла воинственно этой одинаковости, она просто смиренно не соглашалась с ней.

Но помню я этот купол так хорошо еще и потому, что мне на всю жизнь запо­мнилась секунда, когда его взорвали.

Мы вышли тогда на еще заснеженную улицу подмосковной Балашихи (по–моему, была весна) и сразу попали в поток других жильцов из нашего дома, так же сосредо­точенно и неулыбчиво идущих в одном направлении. Толпа, как и всегда в те годы, выглядела серо–черно–синей, будучи одетой в одинаковые драповые зимние пальто с одинаковыми черно–корич­невыми цигейковыми воротниками. Странно, но это по­мню отлично.

Как помню и солдат оцепления, необычно стоявших в нескольких шагах друг от друга вдоль улицы, по которой двигался людской поток. Сами солдаты тоже были необычными: у каждого из них на поясе висела маленькая лопатка в чехле, а назы­вались эти солдаты новым для меня словом - «саперы».

Мы прошли два квартала и встали за спинами солдат, стоявших уже гораздо бо­лее плотной цепью, сомкнувшись пле­чом к плечу. Я рассматривал их одинаковые стеганые зеленые ватники, перепоясанные коричневыми кожаными ремнями, и па­мятник Ленину, стоявший за линией солдат на высоком постаменте. Этот Ленин не протягивал руку куда-то вперед, по­чти привстав на мыски, как обычно делали другие Ленины, а стоял устало, как обычный человек, засунув одну руку за жи­лет под пи­джаком.

У него за спиной, метрах в трехстах, спокойной устойчивой громадой стояла церковь с ее округлым куполом. На фоне ее силуэта Ленин выглядел совсем малень­ким. А в толпе вокруг нас я часто улавливал слово «храм». Храм - это и есть церковь.

И вот мы стоим за цепью солдат и ждем. Сейчас храм должны взрывать. Никто во­круг не разговаривает громко, какой-то приглушенный полушепот, и все. Я все никак не могу понять, зачем же эту церковь надо взрывать, пытаюсь спросить про это у Мамы, но она почему-то не объясняет, невесело одергивая меня:

- Помолчи, Сережа, стой спокойно.

Перед шеренгами солдат на огромном пустом пространстве внутри оцепленной зоны суетятся несколько офицеров. Они сосредоточенно заняты чем-то, быстро хо­дят, переговариваются, отдают какие-то приказы, кто-то убегает, прибегает назад. Ин­тересно, о чем эти офицеры думают? Волнуются? Ведь важная у них работа…

Потом вдруг все эти движения разом замедляются, офицеры перестают командо­вать, и все поворачивают головы на церковь. И в толпе вокруг нас все тоже замолча­ли. И вдруг раздался взрыв.

Почему-то помню, что звук взрыва и картина взрыва отпечатались в моей памяти отдельно друг от друга. Я еще потом удивлялся этому. Как же так? Ведь взрыв - это и есть взрыв. Гром взрыва потому и гремит, что что-то взрывают.