Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Короче говоря, к сорока годам (поздновато?) закралось в меня подозрение, а к со­рока пяти - прочно и по–домашнему угнездилось там уверенностью, что цель жизни - это правильно делать простые, всем понятные и хоть кому-то нужные дела. Не мудрствовать лукаво, замахиваясь на претенциозное сотрясение устоев и переделку мира, а помогать тем, кому помощь нужна. Помогать словом тому, кто жаждет услы­шать; молчанием - тому, кому надо высказаться; деньгами (пусть и небольшими) - тем, кто в удушающей нужде…

Не прощу себе одного совсем уже недавнего события (вчера произошло).

Едем, значит, вчера с Маркычем в Едимново на его сугубо иностранном и повсе­местно вездеходном авто. Два фраера. Он - «новый русский», я - «старый», но только что из очередной командировки «из-за бугра».

Заехали в Конаково в магазин, накупили там водки, пива, конфет всяких; не ехать же в деревню с пустыми руками. До­ждались парома на утреннем солнечном волж­ском берегу, побазарив с двумя уже принявшими местными «рыбаками», лишь для проформы мытарящими на крючках размокших червей.

Я как последний дурак с ними по инерции после Запада: «спасибо» да «спасибо», «пожалуйста» да «пожалуйста», а они оба встали, недокуренные бычки вынули и мне: мол, ты чего, мужик, блин, издеваешься здесь над нами?!

Короче, нам завидно стало с Маркычем, выпили и мы по бутылке пива с утрева, для пущего провозглашения празднич­ности происходящего.

Переехали на пароме, мчимся дальше на японской резине по тверской гравийной дороге от Конаково к Юрьево–Девичье и дальше к Едимново.

Вдоль нее, вдоль этой дороги, на проводах и по округе - не туркестанские, не за­граничные, не тропические, а исконно свои, незатейливые до щемящего совершен­ства птички: скворцы, сороки, обыкновенные и камышовые овсянки; жуланы восседа­ют на сухих торчащих ветках; синичьи выводки перелетают хлопотливо вдоль курти­нок ольхи; канюки парят как-то гостеприимно, а вовсе не хищно; воробьи хлопочут на покосившихся заборах.

Под звучащие в кабине мелодии «Битлов» проносятся мимо нас за окнами мелко­лиственные перелески, лесные опушки, поросли иван–чая вдоль обочин, маленькие деревушки, увядшие, но нарядные, как обихоженные покойницы.

И вот, на краю одной из них, стоит на дороге мужик. Коржавый, мятый, небритый, нечесаный; в растянутых на коленках тренировочных штанах, в выцветшей военной зеленой рубашке, застегнутой не на ту пуговицу; прижимает одну руку к сердцу, а другой показывает: мол, налейте, Христа ради…

Как говорится, шлет привет уже даже не со дна, а с самого что ни на есть поддон­ника…

А мы и не притормозили. Неслись на такой скорости, что и подумать не успелось. А реактивности чувства, чтобы оста­новиться не думая, видать, и не хватило.

По тому, как у Маркыча тень пробежала незаметная по лицу, я сразу понял, что и он, так же как и я, про это самое поду­мал и скукожило его точно так же внутри, как и меня: нам эта четвертинка - что есть, что нет ее, а мужику этому - она желаннее всего, она бы для него манной небесной ниспала и счастья бы ему дала часов на несколько…

Но не притормозили, не пошли на неудобство резкого торможения, не стали скри­петь колесами по гравию, подняв целый столб пыли, не стали сдавать задом, а проехали чисто, быстро, иномарочно, как раз так, как этот мужик, не надеясь, и ожи­дал своим помутненным подсознанием, что мы и проедем…

Это я не к тому, что цель жизни - алкашу стакан налить. А к тому, что уж если рас­суждаешь о цели жизни, то алкашу не налить, когда трубы горят, - западло…

А уже минуту спустя словно обожгло - вспомнилось, как несколько лет назад иду по Балашихе таким же временем (ча­сов одиннадцать утра), но не летним, а зимним утром, перехожу через Горьковское шоссе у остановки «Спортивная», застрял на се­редине перехода, жду, пока поток машин на светофоре остановится. Недалеко от меня на разделительной полосе так же стоит мальчишка лет тринадцати, топочет от нетерпения, хочет перебежать. Я ему свистнул строго, хотел кулак показать, чтобы стоял смирно, но куда там, машины идут сплошной рекой, не слышит ничего.

Выбрал он момент и ринулся вперед в узкую пустоту между недалеко идущими друг от друга грузовиками, а в этот мо­мент в эту же пустоту, в нарушение всех пра­вил, из левой полосы в правую хищно и лихо поддала сзади, упиваясь мощью швед­ского турбомотора, темно–сине–зеленая «вольво», и как раз, миновав грузовики, не видя ничего из-за них, на всем ходу и ударила бампером бегущего мальчишку, даже не притормозив…

Взлетело в воздух удивленное своей смертью тело, медленно перевернулось вверх тонкими мальчишескими ногами, беззащитно торчащими из сгормошившихся штанин, пролетело плавной дугой по воздуху, словно играя, словно на бату­те. И с ужасной мясной мягкостью ударилось прямо грудью о расширенное бетонное осно­вание стоящего на обочине шос­се фонаря. И замерло, обернувшись вокруг него по­датливой неподвижной дугой, словно кто-то бросил со всего маху раз­мятую и разо­гретую в невидимых руках плитку живого пластилина на ствол тонкого дерева…