Фата-моргана

Светлые, словно выгоревшие волосы, косынка на шее, джинсики, совсем еще молодая. С детьми.

Лида-Лида…

Время от времени Санеев, подскакивая грузным телом на очередном ухабе, спрашивает Лиду, как это она не боится одна, в такой глуши. Да еще с детьми. Тут ведь всякие ходят, мало ли кого можно встретить, – и в голосе кандидата неодобрение.

Странная эта Лида.

Говорит, что дети – ее защитники. Семилетний Юра (независимый вид) и пятилетняя Светочка (носик кнопочкой). Ладонью гладит ласково по волосикам. И что здешние духи оберегают тех, кто пришел сюда с чистым сердцем.

Слова.

Почему-то Санеева беспокоит такая отвага Лиды, как будто нет вокруг никаких опасностей, особенно для одинокой молодой женщины, такая ее самостоятельность (да еще с детьми).

Низко наклоняясь к Лиде при очередном сотрясении, Санеев качает крупной головой.

Горловое пение… Причем тут пение?

Ох, велика Россия, далеки здесь расстояния между населенными пунктами, да и дороги – ох! Тяжело колотится сердце видавшей виды «газели», напрягаются, накручивая километры, колесные оси, амортизаторы, подвески. Пыль дорожная ложится плотным слоем на лицо и сиденья.

Очередной привал возле источника.

Бутылка водки, баранина, помидоры на расстеленной скатерке, граненые стаканы.

Пока Лида с детьми удаляется за ближнюю горушку, Санеев перекидывается с доверенными лицами о женщинах. Трудно с ними, беда просто! Особенно с городскими. И что им дома не сидится? Еще ведь и детей за собой таскают. Рерих, понимаете ли! А как же семья, муж, дом? Все им шамбалы-мамбалы мерещатся, шуры-муры всякие…

Коллега (и телохранитель) Гурьев кивает: «Да, да…»

Нет, все-таки сечь их надо, сечь, чтоб знали свое место. А то слишком много воли взяли, закусили удила – не удержишь. Не в традициях это, чуждое, неправильное.

Журчит ледяная вода в роднике, ломит зубы – хорошо! Водка хорошо, вода хорошо, баранина хорошо! Россия не Запад, у нее своя стать, свой путь, свое назначение.

Правда ведь, как только муж отпускает? А скорее всего, безмужняя. При муже-то вряд ли. А впрочем, нынче все возможно, все эти тлетворные веяния, феминизмы-эмансипизмы всякие. Обидно!

– Лидка, – громыхает Санеев, заметив появившуюся из-за горушки Лиду с детьми, и машет рукой, – иди к нам, закуси…

– Поедемте, – говорит Лида, – время позднее, детям спать пора…

– Не торопи, Лида, – говорит публицист Пажитов. – Жить надо плавно, в гармонии… А то все спешим куда-то, все торопимся…– Выпей лучше, – и тянет Лиде стакан.

– Шамбала зовет, – шутит Исидор.

Они все еще едут.

Ночь вокруг, только свет фар выхватывает из темноты округлые очертания гор да неровные срезы березовых рощиц. И далеко вверху сиреневый свет звезд, затуманенных млечной дымкой. Необъятно мировое пространство, человек в нем мал и немощен, и где-то совсем неподалеку, за снежными вершинами и утесами великих Гималаев, где-то там (где?) она, страна святых и отшельников, краеугольный камень мира – Шамбала.

Мужчины закуривают.

– Эх, Лидка-Лидка, и что ты с нами делаешь? – хрипло произносит Санеев и гладит Лиду, как ребенка, по голове. – Глупая ты баба, непутевая, ты уж на меня не обижайся, я ведь любя, сама понимаешь.

– Конечно, конечно, – отстраняясь, быстро говорит Лида.

– Что Юра, непутевая у тебя мамка, да? – преследуя какую-то свою тайную глубокую мысль, обращается теперь Исидор к клюющему носом мальчугану, и не дождавшись ответа, повторяет: – Непутевая, да…

– Может, вы не будете курить, – просительно произносит Лида. – Все-таки дети в автобусе.

– Ну, это никак невозможно, – возражает Исидор. – Как это не покурить? А я вот вам сейчас стихи почитаю? Хотите?

Пристально глядя на женщину, он тихо и размеренно начинает, тихо и размеренно, словно гипнотизируя ритмом, но постепенно увлекается, голос его поднимается все выше, становится все громче, и тесно уже Исидору в автобусике – то привстанет, опираясь коленом о сиденье, то выбросит вперед сильные руки с растопыренными пальцами, то вдруг почти упадет на Лиду или схватит ее за плечо и потянет к себе, горячась и, кажется, впадая в сомнамбулическое состояние.

Испуганно жмется в угол Лида, закрывает собой задремавшую Светочку, а Исидор, как горный орел, крылит над ней, готовый вот-вот стремглав пасть на свою жертву и унести в царственных когтях к себе на горную вершину.

В какое-то мгновение стихи, видимо, иссякают, и Исидор, низко склоняясь к Лиде крупной головой, говорит:

– Нет, ты посмотри, женщина, какая рука, – он сжимает и разжимает толстые узловатые пальцы, – эта рука способна подковы гнуть, а ведь она – нежная, если бы ты знала, какая она нежная! Но она может быть и твердой, – неожиданно суровеет Санеев, откликаясь, похоже, каким-то тайным своим мыслям. – Она может быть железной, чувствуешь? – Пальцы Санеева сжимают запястье Лиды. – Чувствуешь?

Тяжелая рука обвивает ее стан.

– Чувствуешь?

Лицо Лиды тонет в полумраке и не совсем понятно, чувствует она (и что?) или не чувствует.

Но Исидор, кажется, и не ждет ответа. Одна рука его по-прежнему обнимает Лиду, другая ловко перехватывает у Пажитова протянутый стакан с водкой.