Фата-Моргана №8

Он высунулся и сделал знак. Отец поехал по улице, оркестр шел впереди и играл. Ехать нам было недалеко, только вдоль всей Маркет-стрит, под старыми кленами, радом с церковью и светлыми домиками, до белого квадрата Гранд-Холла.

Когда мы подъехали, толпа, стоявшая перед выходом, крикнула что-то вроде приветствия, правда, довольно робко. Я вышел и начал пожимать руки людям, лиц которых ни разу не видел, а потом мистер Робинсон взял меня за руку и ввел внутрь.

Все сидения были заняты, люди стояли даже вдоль стен; над небольшой сценой в конце зала висел шар из красных роз с надписью: «Марс», — радом — шар из белых роз с надписью: «Земля», а между ними виднелась маленькая ракета, тоже целиком из цветов.

— Это дело Кружка Любителей Роз, — сказал Робинсон. — Почти все жители Хармонвиля давали им цветы.

— Очень красиво, — сказал я.

Мистер Робинсон взял меня под руку и потянул на сцену, все зааплодировали. Здесь были люди, которых я знал: фермеры, жившие по соседству, мои школьные учителя и тому подобное.

Я сел на стул, а мистер Робинсон произнес небольшую речь о том, что парни из Хармонвиля всегда участвовали во всех важных событиях: в войне 1812 года, в гражданской войне, в обеих мировых войнах, а теперь один из них принял участие в экспедиции на Марс.

— Людей всегда интересовало, — говорил он, — как там на Марсе, и теперь один из наших вернулся оттуда и все нам расскажет.

Он дал знак, люди еще немного похлопали, а я начал соображать, что бы им сказать.

И тут я вдруг понял, что нашел ответ на вопрос, мучивший нас на Марсе. Мы терялись в догадках, почему парни из Первой Экспедиции не дали нам понять, что нас ждет. Сейчас я это понял. Они не хотели, чтобы мы решили, будто они жалуются. По той же причине я тоже никому не мог сказать правду.

Я взглянул на улыбающиеся лица, любопытные лица людей, которых знал всю жизнь, и понял, что правда не принесла бы никому добра. Все они читали в газетах великолепные истории об «экзотической красной планете» и «героических астронавтах», и если бы кто-то попытался дать им другой образ, они сочли бы себя обманутыми.

— Это было долгое путешествие… — начал я. — Но межпланетный полет — чудесная штука; подняться с Земли до самых звезд… это ни с чем не сравнишь.

«Межпланетный полет», так я это назвал. Звучало хорошо и многообещающе. Откуда им знать, что весь этот «межпланетный полет» мы провели, привязанные ремнями в темной коробке, слушая, как умирает Джо Валинес, и с жаром молясь, чтобы не наша ракета погибла при посадке?

— Это великолепное чувство: выйти из ракеты и стоять на совершенно новой планете, смотреть на слишком маленькое солнце, на незнакомый горизонт…

Да, это было великолепное чувство. Особенно для парней из ракет 07 и 09, которых раздавило, как мух, и которые лежали на песке, моля о помощи. Конечно, они чувствовали себя великолепно, как и мы, пытавшиеся им помочь.

— Нужно было преодолеть много трудностей, но мы знали, что перед нами стоит важная задача…

Еще одно милое словечко: «трудности». Не такое приятное, как хрип людей, умирающих рядом от марсианской болезни. Милое и невинное слово «трудности».

— …и знали, что там, далеко от Земли, это задание можно выполнить лишь совместными усилиями.

Что ж, в этом была доля правды, там зачем портить впечатление рассказом о том, как погибли Уолтер и Брек?

— Дело движется вперед: Третья Экспедиция строит там сейчас большую базу, и уже вскоре стартует Четвертая Экспедиция. Это значит, что у нас будет уран, будет дешевая атомная энергия для Земли.

Я сказал все это и замолчал, хотя мне хотелось добавить: «А все-таки не стоило! Не стоило жертвовать столькими жизнями, не стоило проходить сквозь этот ад только ради дешевой атомной энергии, чтобы вы могли купить побольше телевизоров, моек и духов!»

Но как я мог сказать это людям, которых знал, людям, которые меня любили? И вообще, кто я такой, чтобы выносить приговоры? Может, я вообще не прав. Разве множество вещей не были в прошлом оплачены трудом и кровью мужественных пионеров?

Откуда мне знать?

Так или иначе, говорить было больше нечего, и, когда я сел и услышал бурные аплодисменты, понял, что сделал хорошо: сказал им то, что они хотели услышать, и теперь все довольны.

Люди вставали с мест и подходили ко мне, я пожал еще два десятка рук, и, когда вышел, были уже сумерки, мягкие летние сумерки, которых я не видел так давно. Отец сказал, что пора уже ехать домой, чтобы я мог отдохнуть.

— Вы езжайте, а я еще прогуляюсь, — ответил я. — Пойду напрямую, через город.

Наша ферма лежала милях в двух от города, а напрямик, через ферму Хеллеров, как всегда я ходил в детстве, была всего миля. Отец сомневался, стоит ли мне идти так далеко, но понял, что мне это нужно, оставил меня и уехал.

Я пошел по Маркет-стрит, клены и вязы темнели надо мной, а цветы на газонах пахли, как и прежде, но все было не так, как когда-то… я думал, что все будет по-прежнему, нет, не было.

За Клубом Холостяков я встретил Хоба Эванса, механика, он был слегка под мухой и что-то напевал, как и обычно в субботний вечер.