Фата-моргана любви с оркестром

Протирая фортепиано от пустынной пыли, неизменно просачивающейся сквозь щели в цинковых листах, сеньорита Голондрина дель Росарио вновь задумалась о концерте. Что же из Шопена — полонез или ноктюрн — больше подойдет для президентских ушей? Она сплела пальцы и поудобнее устроилась на табурете. Нервно, будто внезапно спохватившись, сорвала шляпку и положила на фортепиано (она и вправду часто забывала снять ее, и всегда в зале находился громогласный нахал, возмущавшийся, что «вазон» или «салатник» пианистки застит ему экран). Ее тончайшие пальцы упали на клавиши и мимодумно, напрочь позабыв о Шопене, стали наигрывать мелодию самой сладострастной тайны в ее безупречной жизни благочестивой сеньориты: сомнамбулической лунной ночи, когда страсть заставила ее оступиться.

Все началось с волшебной мелодии трубы. Воспарив над неумолчным гулом веселящегося города, звук этой чудесной трубы донесся до нее из салонов борделя, граничащего с задней стеной их дома. Ветер той февральской ночью был теплым, как дыхание мужчины у нее на шее, а невозможно прекрасная, чувственно и горячо извивающаяся, прожигающая насквозь музыка стала виной ее постыдного сладкого падения. «С той поры в душе моей лето», — предавшись романтике, декламировала тихонько сеньорита Голондрина дель Росарио.

7

Фильм начался, вместе с первыми кадрами в зал полилась музыка, и Бельо Сандалио на своем месте вытянул шею, чтобы разглядеть тапера. Он вошел в зал аккурат в ту минуту, когда огни погасли, и не успел присмотреться, хотя всегда первым делом обращал внимание на пианиста. В прерывистых вспышках света с экрана сбоку от занавеса вырисовывался вроде бы женский силуэт. По здравом размышлении, однако, он вполне мог принадлежать и одному из этих богемных луноликих типов с гривами до плеч в романтическом стиле.

Еще десять минут назад он спокойно выпивал с трубой под мышкой в забегаловке напротив театра, но тут явился Йемо Пон, закованный в афиши, обещавшие чилийскую картину «Одинокие матери». Великолепный отечественный фильм, в главных ролях — Эдмундо Фуэнсалида и Ребека де Барраса.

Трубач вдруг подумал, что сто лет уже не был в синематографе. Он огляделся: городок после выходных выглядел линялым и чахлым, пиво было теплое, а до прослушивания оставалось три часа. К тому же название картины сулило занимательное зрелище. В афише говорилось, что лента, снятая в Антофагасте, исполнена глубоко социального смысла. «Креольская версия немецкого фильма ‘Утраченные дочери’» — если верить цветным мелкам.

Бельо Сандалио долго думал и решился лишь к самому началу сеанса. Он опрокинул в рот остатки пива и перебежал дорогу к цинковому лабазу, в котором и помещался Рабочий театр. Перебегая, он подумал — и сам изумился такому течению мыслей, — что поход в синематограф поможет ему не хватить лишнего перед прослушиванием.

Несмотря на акустические недостатки зала, Бельо Сандалио с предпоследнего ряда понял по первым аккордам, что за инструментом, будь то мужчина или женщина, — истинный музыкант. Не просто «кинолабух», как обыкновенно презрительно обозначали представителей этой специальности. Виноваты в таком пренебрежении, разумеется, были и некоторые таперы, бесталанные халтурщики, повторявшие одни и те же заезженные до отвращения мелодии из фильма в фильм. Все трагические эпизоды шли у них под одну плаксивую трель, все любовные сцены — под один романтический вальс, все обязательные бешеные погони верхом за индейцами — под один неизменный галопирующий ритм. В итоге музыкальное сопровождение становилось монотонным и набивало оскомину. Может, поэтому в последнее время кое-где на приисках владельцы синематографов стали приглашать вместо тапера целый небольшой оркестр. Афиши крупных премьер гласили, что «прекрасные музыкальные произведения» к такой-то картине будет исполнять чуть ли не симфонический оркестр, набранный из виртуозов с консерваторским образованием. Но хотя эти спонтанные ансамбли честно старались повысить уровень сопровождения фрагментами опер, камерной музыкой и жемчужинами классического репертуара, чаще всего их игра совсем не вязалась с действием и картинкой на экране. Путаными аранжировками они часто добивались поистине грандиозного несоответствия между музыкой и эпизодом картины. Случалось, например, — он сам не раз видел, — что, когда негодяй готовился вот-вот сбросить в пропасть онемевшую от ужаса героиню, первая скрипка выводила сентиментальную трогательную мелодию. А то вдруг романтическая элегия начиналась в разгар обрушения горящего дома. Или леденящий душу хор ангелов из «Фауста» мог грянуть во всем своем возвышенном великолепии, когда бандиты на экране взрывали сейф.