Фата-моргана любви с оркестром

Цирюльник с дежурным по станции насилу успокоили его. Сняли барабан и уложили Беса на земле недалеко от путей. Под мокрой от пота атласной рубахой бешено стучал барабан сердца. Цирюльник осторожно снял с него маску с поломанным рогом, и показалось измученное, горячечное, багровое лицо Канталисио дель Кармена. Напряженные блестящие глаза, казалось, вот-вот лопнут. Его била лихорадка, он бредил, спрашивал про своего любимого сынушку, просил, чтобы тот ради Бога не закрывал глаза, а не то придет бука. Потом снова заводил песнопения Пресвятой Деве, но сбивался на жалобные всхлипы или тяжело дышал, как погоняемый мул.

Когда из темной пампы возникли запыхавшиеся музыканты, Канталисио дель Кармен, не успев отдышаться, сидел на земле в призрачном свете лампы дежурного по станции. У того все еще дрожал подбородок, и он теребил усы, такие же длинные и подкрученные, как у цирюльника.

Чередуясь по двое, друзья отнесли барабанщика обратно в город. Брадобрейная мастерская была по пути к доходному дому, и они зашли туда передохнуть и напоить больного. Сиксто Пастор Альсамора и Бельо Сандалио усадили его, полуобморочного, в парикмахерское кресло, согнав клиента в простыне, который, сжимая в руках обувную коробку, покорно ждал, когда его достригут.

Голондрина дель Росарио, встретившая их в дверях, почувствовала, увидав отца рядом с Бельо Сандалио, что сердце ее сейчас разорвется от волнения. Заливаясь краской, она напоила несчастного дона Канталисио дель Кармена, посчитала ему пульс и пощупала лоб. Смешавшись, словно монахиня, она едва осмеливалась поднять голову и взглянуть в глаза своему возлюбленному трубачу.

Когда музыканты вновь подхватили Канталисио дель Кармена, чтобы донести до дому, он все еще пребывал в отупении. Цирюльник проводил их до угла и вернулся достригать клиента с обувной коробкой. Этот человечек смахивал на индейца и работал в одном из самых плохоньких пансионов города — чистил картошку. Он всегда приходил в парикмахерскую с обувной коробкой и складывал туда каждую срезанную прядь, говоря, что волосы нужно сжигать или закапывать в землю, потому иначе ими могут навести порчу. К тому же, серьезно пояснял он, так их не растащат птицы на гнезда, ведь от этого человек мучается страшной головной болью, иногда даже до смерти. Невозмутимо, как каменный идол, он вещал, что так же следует поступать с обрезками ногтей и ветхой одеждой.

Непривычно задумчивый цирюльник сделал еще две стрижки и закрыл мастерскую. Он хотел побыть один. Музыканты забыли в углу барабан Беса, и, работая, он краем глаза рассматривал его, обкатывая вдруг возникшую у него сумасбродную идею. Подметая разбросанные под креслом пряди, от задумчивости он перешел к деятельному возбуждению. Лицо передергивалось, и закрученные усы каждый раз сильно вздрагивали. Он поскорее закончил подметать, привел в порядок рабочий инструмент и уселся в кресло.

Он долго смотрел на барабан, размышляя о чем-то серьезном. Потом встал и принялся ходить по залу большими шагами. Идея в его анархистском мозгу уже закипала. Приглаживая усы, он подумал о дочери. Вспомнил напряжение, возникшее между нею и трубачом, когда они на короткий миг встретились у него на глазах. Вспомнил их красноречивые взгляды. Не оставалось сомнений: они влюблены друг в друга, словно юные голубки. Он порадовался. Случись с ним что — Голондринита не останется одна. Эта мысль воодушевила его и послужила доводом в пользу вызревавшего плана. Он снова сел.

Он не мог точно припомнить, когда впервые ум его заклокотал новой идеей — на станции или при виде барабана. Во время недолгого пребывания на станции в памяти возникла картина: однажды вечером, в 1914 году, на этом самом месте ему впервые довелось слушать выступление Луиса Эмилио Рекабаррена. Он прекрасно помнил точную дату: год начала Мировой войны, да еще и выступление пришлось ровно на первое ноября[24]. Послушать вождя собралось в тот раз больше трехсот рабочих. Пампа-Уньон был тогда бедным становищем коробейников, отданным на волю ветру и песчаным бурям, и только готовился стать селением и местом встречи для рабочих окрестных приисков. Цирюльник всегда с нежной улыбкой вспоминал, что лидер рабочих, склонный, как все революционеры всех времен, к романтике, сложил истинный панегирик недавно процветшей вокруг станции торговле. Вот достойный рынок, сказал он, ибо его составляют работящие мужчины и женщины, не наживающиеся на спиртном и на проституции. Бедный дон Луис Эмилио, как горько он раскаялся в своих словах, когда некоторое время спустя, объезжая север, прошелся по улицам, мощенным пробками винных и крышками пивных бутылок. В тот раз цирюльник приютил его у себя, потому что сторожа не пускали его на прииски, а в самом городе рыскали карабинеры. Рассвет они встретили в полутемной мастерской за интереснейшим разговором о социальной революции и возможности справедливого, гуманного мироустройства — рая на земле.