Фатальный абонент

Местные приходили заранее целыми семьями, приглашали гостей из соседних деревень, чтобы просто поглазеть. Для них — это был праздник. Играли на гармошке, приплясывали. Стелили поодаль на траве рушники, раскладывали простенькую еду, ставили бутылку самогона, садились. Начинали угощаться, лузгать семечки. При появлении китайцев, незлобиво хмурились, тыкали в них пальцами. Показывали детям, шептали им на ухо поучительные притчи, наводили на малышей жуть. Пересказывали услышанное по радио, спорили о том, как прошлой весной наши пограничники наподдали этим узкоглазым.

После предупредительного гудка проводники-китайцы склоняли головы, жестом руки показывали на открытую дверь вагона. Фуражки не сваливались — казались прилипшими к голове, лица сосредоточены, губы сомкнуты. За всю поездку я не услышал от китайцев ни одного слова.

Каждое утро круглолицый великан стучал в дверь купе. С поклоном и плавным махом руки предлагал выйти. Начинал протирать пыль, тщательно пылесосить. Словно хотел высосать из нас русский дух. Простерилизовать ещё до границы. Потом приносил чай. С поклоном ставил поднос на стол, с поклоном уходил.

Однажды во время уборки я спросил у матери: может, они глухонемые?

Китаец метнул в меня пристальный взгляд, уколов пронизывающим холодом. Отрицательно покачал головой. Тогда мы поняли, что все они — шпионы.

Контейнер с холодильником и мебелью шёл отдельно. Здесь — только чемоданы.

В Дархане с поезда нас встречал отец. Худощавый, но жилистый. Крупные руки, окрученные надутыми венами, широкие мозолистые ладони. Узкое обветренное лицо, продолговатый с горбинкой нос, оканчивающийся небольшой картошиной.

Улыбался, мотал головой, закидывая назад отросшую вихрастую челку. Словно гребнем, ощеренной пятернёй приглаживал к темечку. Маленькие глубоко сидящие глаза с прищуром ласково лучились, даже когда он хмурился. Складочки морщин веером уходили от уголков нависающих век к ушам, опускались вниз.

Тщательно выбритый, он стоял на перроне в рабочей спецовке. На недовольно вопросительный взгляд матери — сказал, что здесь все так ходят.

Мы не виделись несколько месяцев, и я с удовольствием почувствовал его крепкие объятия, запах табака и «тройного» одеколона. Мать едва прислонилась к отцу. Чуть тронув его губы своими, отвернула голову. Смутилась — смотрят же!..

Мама, мамочка, мамуля…

Отец достал пачку «беломора». Оранжевая суша, порезанная синими реками на части, красная звездочка в центре — этот кусочек родины всегда был при нём. Вынул папиросу, покрутил щепотью, разминая в гильзе табак. Постучал трубкой о ладонь, выталкивая мелкие крошки. Сунул в рот. Сжал пальцами поперек сомкнутых губ. Но не закурил — сорвался и стал руководить погрузкой чемоданов. Пачка неосознанно осталась в руке.

Вокруг топтались монголы. Блеск шёлковых халатов на солнце — скорее от засаленности. Показатель сытости жизни — обтирали жирные руки после еды. Трафареты узоров на материи, точно прилипшие огромные снежинки. Сапоги на толстой подошве с загнутыми вверх носами. Высокие голенища с ярким орнаментом. На головах колпаки, отороченные мехом. Что-то квохтали на своем языке. Тянули мужчин за рукава:

— Компан! Компан! Компан!.. (приятель)

Закидывали на плечи прибывшим грубо выделанные шкуры рыжих лисиц. Демонстративно поглаживали густой мех. Встряхивали, любуясь, привлекали внимание. Мотали поднятыми в руках огромными китайскими термосами, что переливались на солнце, играя перламутром. Интересовались у женщин:

— Кухан, чичик байна?.. (Хозяйка, дети есть?)

Иностранок тронуть не смели. С расстояния тыкали заскорузлыми пальцами с грязными ногтями в бусы и серёжки. Жестами предлагали обмен.

Недалеко стояли навьюченные низкорослые лошади, смахивающие на ишаков. Распахнутые ресницы огромных выпуклых глаз — грустных, как у арабских наложниц. Спадающие ниже живота лохматые гривы. Короткие пучки хвостов точно гигантские помазки — обрезанное продано модницам на шиньоны.

Нетерпеливо переступали копытами, нервно подергивали кожей. Поводили глазами. Внезапно вскидывали морду. Как охранные собаки, пытались укусить россиян, грозно хрипели, закусив удила.

Город я рассмотреть не успел. Да и ничего интересного в нём не оказалось. Вдали виднелись несколько панельных пятиэтажек, похожих на ленинградские «хрущевки». Из форточек торчали железные трубы.

Увидев мое недоумение, отец улыбнулся:

— Кочевники!.. В квартиру устанавливают юрту. В ней живут. Дымоход выводят наружу.

Я подумал, что в этих жилищах все же теплее, чем в промокшей палатке гостеприимной столицы нашей Родины:

«Ты никогда не бывал в нашем городе светлом…»

Вокруг — одноэтажные бараки. Редкие запыленные деревца. Покосившиеся разрисованные углём и мелом заборчики, затоптанные клумбы, опрокинутые качели. Видно, всё недавно построено, произведено, вскопано и посажено. Но сразу искорежено, обезображено, загажено, разорено. Цивилизация приживается тяжело…