Фатьянов

— Спасибо Вам большое. У Вас божественный голос.

Девушка была тронута. Она остановилась и думала, что же ей ответить.

— Меня зовут Алексей Фатьянов. А как Вас зовут? — Спросил поэт.

— Людмила…

— А фамилия?

— Зыкина.

— Людочка… Я запомню, как тебя зовут. Девочка, у тебя большое-большое будущее, поверь моему сердцу, — сказал Алексей Иванович, улыбаясь ей, как своей невесте.

Последний год жизни

1. Поэма «Хлеб»

Этот год был насыщен поездками, выступлениями, творческими переживаниями. Алексей Иванович ждал приближения сорокалетия, как чего-то мистического. Он говорил друзьям, что с сорока лет прекратит сочинять песни и займется только поэмами. И вот этот возраст пришел. В разное время уже были написаны поэмы «Скрипка бойца», «Наследник», «Заречье», «Лирические отступления», «Дорога». С началом 1959 он приступил к новой поэме, название к которой уже было в его тетрадях — «Хлеб».

Летом Сергею Никитину, своему другу-духовнику, он открывал желание попробовать себя и в «суровой прозе».

— Поэт — это юноша… — Вздыхал он. — Юноша, живущий, боготворящий мир, как мать… Мать эта — всегда самая красивая, самая добрая и святая, какой бы она ни была в глазах чужих и посторонних… Остальные — писаки!

— Не думаю, не думаю, что то, о чем ты говоришь свойство одних только поэтов! — Задевало сказанное Никитина. — Все не так просто, все сложней, если говорить об определении сущностией художника и маляра, художника и нехудожника…

Фатьянов перебивал вдруг с тревогой:

— Молчи, Сережа! Не обижайся, друг… Но мне кажется, что если мы определим природу творчества, то все волшебство кончится, рассеется, расточится…

А Никитин понимал природу волнений Алексея:

— Да не майся ты, Алеш! Никто и никогда не найдет этого определения. Каждая новая жизнь будет искать свое определение этой болезни…

— Нет, нет! — Загорался снова Фатьянов. — Нет: поэты не должны быть больны, чтоб не заражать мир! Поэзия — дело здоровых!

— Ты прямо спартанец какой-то! А больных что: со скалы в пропасть сбрасывать? — Пытался охладить его Сергей. — А кто будет им диагноз ставить: ты — Алексей Фатьянов? Как ты распознаешь болезнь? И где гарантия, что врачу не надо исцелиться самому?

Алексей Иванович замолчал под градом этих простых аргументов, подпер голову руками…

— Да, Сережа… Да, друг… «Друг мой, друг мой… Я очень и очень болен…»

— Вот! — Обрадовано сказал Никитин. — Это Есенин тебя заразил! Да и меня тоже!..

Зиму начала года Алексей Иванович все же встретил работой над песней. Впервые работал он с композитором В. Шориным. Песня «Зимушка-зима», хоть и не стала популярной, но очень нравилась Фатьянову и его детям. Композитор, умный и виртуозно чувствительный мастер, несколько раз приходил для работы над музыкой, открывал крышку рояля, присаживался на визитку. Мелодия у них была общей с поэтом, Фатьянов часто и сам садился за рояль и придумывал какие-то музыкальные ходы… А музыкальный припев и вовсе сочинила Алена — взрослые одобрили предложенные ею находки.

К весне Алексей Иванович погрузнел, как-то оплыл и повзрослел, лицо стало округлым и тяжеловатым. Он чаще обмирал и задумывался. Уходя в себя, невидяще смотрел в пространство жизни.

В апреле они с Никитиным отправились в Ялту, где было холодно и неуютно. Алексей Иванович вел себя необычно, как-то неестественно.

Он был как бы в чужом доме, в чужой стране, в чужом пальто.

Цветущий миндаль, аристократически возвышенный, совсем не такой, как вишневое буйство на его родине, холодный воздух, леденящая сырость с моря — всем этим его будто остудило. Он прибыл сюда, чтобы написать поэму «Хлеб», а та и не показывалась ему.

Иногда они вместе с Сергеем Никитиным и Анатолием Рыбаковым — «дитем Арбата», посещали маленькую, на четыре столика, закусочную «Якорь».

Им нравилась ее кухонная обстановка, где сидели посетители за фужером терпкого виноградного вина, и тут же жарились чебуреки, заполняя чадом небольшой зал. Хождение в горы за крокусами и подснежниками, кормление голодных прожорливых чаек, прогулки по набережной составляли досуг двух друзей, и они по-прежнему не могли наговориться. Той весной думал Фатьянов о классиках, размышлял о знаменитом ялтинце Чехове, чей дом изучал с печальным интересом.

— Я был знаком с Марией Павловной… — Говорил он Сергею Никитину. — Несчастны, мне кажется, эти люди, пережившие свой век. Как будто уже умерли один раз и снова живут с памятью о прошлом, о близких своих, которые остались там, за чертой новой жизни.

А проходя по комнатам, говорил, посмеиваясь:

— В Ясной Поляне, несмотря на простоту обстановки, чувствуется, что там жил граф, аристократ. А здесь тоже просто, но отовсюду выглядывает таганрогский мещанин Павел Егорыч.

Той весной в Коктебеле был и Константин Паустовский.