Фатум. Том третий. Меч вакеро

Муньос стоял, мучительно соображая, как ему поступить, а ветер меж тем продолжал усиливаться. Он лохматил пышную зелень, жалил щеки песком, обрывал листья и устилал ими поляны. Початок лихорадочно искал хоть какой-то опоры, чтобы втиснуть ее между собой и необходимостью принимать решение. Внезапно он ощутил себя гнусной, трусливой до пят крысой. «Иисус Мария!» Уж он-то знал истину: любил и гордился в душе дочерью, несмотря ни на что, до такой степени, что был не в силах предать ее ради спасения своей шкуры.

Лес поглотил Терезу, она исчезла, и Антонио знал, что если она даже и слышала его крики, то ни за что на свете не повернет карету. «Уж больно горда»,– и в сравнении с ней он, Антонио Муньос, казался себе полным ничтоже-ством. Он представил Терезу на козлах гремящего по ухабам империала. «Нет! Я не оставлю тебя среди когтей и клыков диких скал».

Подтянув свисающую через пояс мозоль живота, он крякнул в сердцах:

– Будь спокойна, дочка, твой папаша не до конца еще пропил совесть! Я не брошу ни тебя, ни твоего сумасбродного майора.

Он зыркнул на лошадей: взнузданные беспокойством, они глазели на человека, целиком полагаясь на него.

Под взглядом животных Початок вдруг почувствовал себя одиноким и слабым. «Да! – признавался он себе.– Как теперь недостает компании отважных братьев Гонсалес. Одно дело – куражиться в тесном кругу друзей и даже провожать их в бой, совсем иное – остаться с опасностью наедине». Проверяя замки пистолетов, он с тоской поду-мал о своей таверне и зримо представил разделяющее его расстояние. Оно было просто пугающим. «Три тысячи чертей, в такие дали я еще не забирался». Антонио засопел, вспоминая, как жена восприняла его отъезд: пожалуй так, как она воспринимала все его выверты в жизни,– не разжимая губ, с молчаливым гневом.

– Я обещаю помнить о тебе! – заверял Муньос. Но она лишь покрутила пальцем у своего виска и пошла кормить птицу.

– Дур-р-ра! – он втиснул оружие за пояс, а перед глазами всплыло кособокое крыльцо таверны, закопченная кухня, где пузатятся родные кувшины и миски на полках; выше молчат подвешенные на дюймовой доске латунные тазы и противни; из подвала тянет хмелем и уксусным за-пахом бочек; и где-то мирно гудит залетевшая в дом пчела.

На пороге память его вновь увидела донью Сильвиллу – большую и грозную, как мортира. Однако на сей раз она не стреляла шрапнелью гнева, по щеке ее катились градины слез. От представленного у Муньоса защипало в носу.

«То-то, бестолочь! Видишь, каково тебе без меня? —протрубило горном в его душе.– А вот если убьют меня, или сердце мое не выдержит жестоких испытаний?!» —Муньос смахнул накатившуюся слезу; большая и одинокая, она застряла сверкающей горошиной в черных дебрях усов. Он тут же представил свою могилу, политую слезами скорбящих родственников и облепленную притихшими соседями из округи Сан-Мартин; и сердце его покрыла щемящая горько-сладкая волна, а в голове мелькнула эпитафия, выбитая на могильном камне: «Ну что, песьи дети, очистки окраин, теперь поверили, что бедный Антонио Муньос действительно много страдал?!»

Но тут же толстяк подумал, что кто-то, да вздохнет облегченно и злорадно шепнет, стоя у гроба: «Что ж, Початок, я всегда думал, что в тебе много дерьма, но столько!..» Или еще ядовитее: «Жаль, амиго, что ты оборвал рост своих могучих рогов, но спи спокойно, приятель, мы постараемся, чтоб на том свете они превратились в цветущее дерево. Твоя Сильвилла – самая честная и безотказная из всех «давалок», живущих в Сан-Мартине. А ее зад-ница, Тони, не беспокойся, будет расти как на дрожжах. Вот, кстати, наш молчаливый друг, что бывает с бабами, ежли «топтать» их почаще».

– Ах, вы, ублюдки! Жеребцы с яйцами! Ну, погодите! Я укорочу ваши горящие пушки в штанах! Ослиное копыто вам в зад, а не смерть Муньоса! Сильвилла, смотри у меня, я скоро вернусь, моя любимая стерва! И то-гда!.. – тут Антонио почувствовал, что если он немедля не справит малую нужду, то его холщовые штаны потемнеют цветом.

Едва он присоседился к ближайшему кусту и толстые пальцы принялись судорожно возиться с крючками гульфика, как сзади раздался голос:

– Не расстегивай штаны, папаша, мы на службе!

– У тебя своя служба, у меня – своя,– огрызнулся Муньос, и… сердце его обложило льдом. Тяжелая рука легла на его горячее от страха плечо.

* * *

Они долго стояли, поедая друг друга глазами,– Антонио Муньос и капитан Луис де Аргуэлло, в окружении тех, на кого старый возница боялся даже бросить взгляд. Рука Початка наконец пошевелилась, точно у нее были собственные мозги, и робко почесала нос.

Драгун чуть кивнул и улыбнулся одними глазами:

– Ну вот и встретились, Антонио. Буэнос диас. Чертовски рад снова увидеть тебя. Как дела, пузан?

– С каких пор?.. – карие сливы глаз Антонио ерзали по лицу Луиса, заглядывали в немигающие глаза – увы, в них не было и намека на пощаду.

– С тех самых, как мы нежно расстались… Ну, что ты мнешься? Говори, что у тебя на уме, свинья!