Фауст: о возможном

Холод становится виден все отчетливее. Частицы воздушной массы начинают леденеть, образуя туманную поволоку. Свет фонарей словно застывает вместе с воздухом, превращаясь в прозрачную разреженную ледяную глыбу. Ветра нет. Мне становится скучно. Смотрю на луну. Ее улыбка стала какой-то отрешенной, бессмысленной: земля заснула – и луне больше некому улыбаться. Я в каком-то городе, думаю, в Париже. Сейчас, должно быть, 19 век, примерно 1890 год. Это явно не центр города. Окраина. Передо мной серое каменное здание: два этажа и чердак. К воротам привязана лошадь. Лошадь при моем приближении начала нервничать – раздувает ноздри и роет землю передним копытом. Почему она меня боится? Она знает, почему.

Я прохожу по небольшому двору к входной двери. Дверь заперта изнутри на популярную английскую щеколду. Я протягиваю к двери руку, щеколда со скрипом отодвигается, освобождая засов, дверь плавно, словно нехотя, открывается. Я вхожу. Дверь в комнату с правой стороны приоткрыта. Сквозь небольшую щель я вижу девушку, дочь хозяйки. Она сидит у догорающего очага, у нее в руках пяльцы с работой – штопает рубашку отцу дровосеку.

Бедная девочка!

Дверь в следующую комнату тоже приоткрыта, но света там нет. Захожу. На кровати лежит юноша. Я знаю его. Это сын парижского банкира, молодой опрометчивый повеса. Этот юноша к своим 22 годам сделал несчастной не одну молодую невесту. Но есть на его совести и грех пострашнее. Амелия Виньон, некогда его служанка, погибла от руки этого молодого сластолюбца. Он задушил ее в порыве бешенства, когда она ответила отказом на его настойчивые ухаживания. Чудовище! Я подхожу к кровати. Юноша ничего не подозревает, его сон не тревожат дурные предчувствия. Его рот открыт, руки раскиданы по кровати, грудь плавно вздымается от каждого вздоха и плавно, размеренно опускается при выдохе. Я подношу ладонь к его горлу. Нет, я не буду его душить. Указательным и большим пальцами я надавливаю ему на шею, легко, едва-едва касаясь кожи. Размеренное сопение прекращается, дыхание становится прерывистым, тяжелым, частым. Ему снится, что его вешают. Он не понимает, что это сон. Он не может заставить себя проснуться и спастись. Голова юноши начинает метаться по подушке, он всхлипывает. Его ноги вздрагивают от судороги. Я не хочу, чтобы он умирал. Мне это не доставит никакого удовольствия. В соседней комнате девушка уронила кувшин на пол, грохот разбившейся глиняной посудины будит юношу. Он открывает глаза, садится на кровати, судорожно глотает ртом воздух, хватаясь за каждый глоток как чудесное спасительное средство. Его сердце бешено бьется. Я, находясь в другом конце комнаты, слышу стук его сердца, чувствую, как болезненно это сердце бьется о ребра. Юноша закашлялся. Отвратительная картина. Человек так ничтожен в борьбе со смертью, даже смешон в своем стремлении урвать у смерти еще несколько десятилетий, лет, хотя бы несколько минут столь дорогой ему жизни, даже если эта жизнь бессмысленная суета и не стоит даже мышиной жизни. Тебе повезло, живи.

Я вновь вышел на улицу тем же путем, каким попал внутрь. Где-то далеко прокричал петух.

* * *