Фавн на берегу Томи

Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.

Эта угловая комната, несмотря на свои четыре окна, была темновата. Ее загромождали гардероб, комод, книги, сундуки, шкатулки, ковры и гравюры. Кроме того, на стенах были две батальные картины, на одной из которых — неприятнопухлый Наполеон в белых лосинах, и еще портреты государей от Павла I до Александра III. Двойные оконные рамы были уже заклеены на зиму. В два окна, между которыми стояла кровать, короткая улица Набережная была видна вся как на ладони. Она оканчивалась деревянным мостом и за ним превращалась в уходящую вдаль прямую Магистратскую улицу, застроенную разнокалиберными каменными домами, пестревшую ржавыми крышами и блеклыми рекламными вывесками.

Бакчаров подолгу стоял возле одного из этих окон, того, из которого лучше была видна улица, и смотрел, как карабкаются по Думскому мосту унылые лошадки, хлюпают калошами по грязи пешеходы, и думал, какая же здесь всетаки тишь да гладь. Вот где надо писать задуманную им книгу о древлеапостольской церкви.

Однажды стоял он так у окна и вспомнил Ивана Александровича Человека и как его били изза визитки артиста в московских номерах. Ему страсть как захотелось снова посетить тот злачный кабак под вывеской «К вашiмъ услугамъ трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Может быть, там действительно поет Человек…

…Хотя кроткий правитель Томска и был вдовцом, он всегда оставался весьма гостеприимным хозяином, любящим салонную суету в своих просторных залах. Он был широко образованным аристократом, при этом большим хлебосолом, знатоком и любителем всего столичного. В подражательство питерским вельможам он собирал у себя местный свет и устраивал вечера театра и камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты.

— Я слышала, девочки, что столь красивого и воспитанного мужчины в Томске еще не видывали, — кокетливо щебетала пофранцузски светская толстуха, развалившись в углу дивана губернаторской гостиной. — Вы не поверите, но я кое от кого слышала, что мосье учитель желанный гость в весьма почтенных княжеских домах, каждую неделю он стреляется на дуэлях и ведет тайные переписки с габсбургскими принцессами и что както раз изза него в Европе чуть не случилась война…

Слушавшие толстуху губернаторские дочери трепетали от волнения увидеть своего героя во всем блеске, хоть и ухаживали за ним уже много дней.

И вот когда гости уже собрались вокруг накрытых столов и в мезонин доносились звуки скрипок, в дверь Бакчарова настойчиво постучали. Учитель давно уже закончил приготовления своей внешности — помылся, побрился, надушился… На нем были самые щегольские из его вещиц, в том числе бакчаровская гордость — итальянский расшитый серебром жилет. Правда, одет он был под обычный его серый поношенный сюртук. На ногах были бальные туфли и особые брюки — очень узкие и облегающие. Шею его под самое горло обхватил батистовый платок, а на голове лежал анонимно подброшенный в его чемодан белокурый парик.

— Дмитрий Борисович, вас просят к столу! — послышался учтивый носовой голос слуги.

Из зала через растворенные в двух концах боковые двери виднелся длинный накрытый в столовой стол. Коллекционное вино покоилось в серебряных ведерках со льдом. От каждого ведерка повторяющимися узорами были расставлены заманчивые столичные и не менее заманчивые сибирские блюда — стерлядь с маслом и уксусом, соусы в маленьких графинчиках на серебряных подставках, тут же дымились пельменницы, живописная дичь казалась ненастоящей, настолько она была хороша, дразнили глаз закуски из икры и паштетов. И каждый прибор венчала сложенная остроконечным колпаком салфетка.