Фавор и опала. Лопухинское дело

Разговора тетки с племянником не было слышно, но от слова до слова его мог бы передать Андрей Иванович, зорко наблюдавший за своим воспитанником.

Гнетущее настроение обручального вечера отразилось даже и на единственной счастливой паре из всех приглашенных, на князе Иване Алексеевиче и графине Наталье Борисовне Шереметевой, которым, казалось, не было никакого дела до других.

С полгода Иван Алексеевич зажил иначе, и в эти полгода его нельзя было узнать: внешность все так же привлекательна, те же черты лица, но иное выражение приняла эта внешность и эти черты от нового неузнаваемого налета. Иван Алексеевич переживал тот период, в котором человек нервный, живший до того деятельностью сердца, с женскою природою, вдруг весь поглощается чувством и неведомыми прежде вопросами. Любовь к Наталье Борисовне заставила, без ведома его самого, глубже относиться к себе и ко всему окружающему, наложила на открытое, милое, но беспечное лицо выражение вдумчивости и какой-то заботы. Напротив, Наталья Борисовна осталась все та же, в ней не было перемен, в ней только сложилось в ясные, положительные черты все, прежде носившееся туманно.

– Пойми меня, милая Наташа, – говорил Иван Алексеевич Наталье Борисовне, – люблю тебя глубоко, люблю больше своей жизни, так люблю, как не считал себя способным уже любить, но именно из-за этой-то любви я и умоляю тебя: подумай… теперь еще время… откажи мне… я, может быть, перенесу, уеду куда-нибудь, а если и не перенесу, то от этого никому потери не будет.

– Я не понимаю тебя, Ваня, – прошептала побледневшая Наталья Борисовна, вскинув на него свои глубокие темные глаза с навернувшимися слезинками.

– Я и сам себя не понимаю… боюсь за тебя… боюсь сделать тебя несчастною… Я дурной человек, не скрываюсь перед тобою, Наташа… Я испорчен до мозга костей с ребячества… с детства… Не знаю, достанет ли у меня силы переломить себя. Сколько раз я оглядывался на себя, видел всю гадость, всю свою подлость… Поверишь ли, иной раз плакал… давал себе слово перемениться, и моей решимости только хватало до первого взгляда смазливого личика, до первого предложения кутить.

– Перестань, милый, не клепли на себя, я тебя узнала и полюбила… Изменить своей любви не могу… и если бы нам не суждено было жить вместе, то за другого я никогда не пойду… – с глубоким убеждением высказала девушка.

После обручального вечера начался нескончаемый ряд придворных торжеств, не дававших государю ни одной минуты трезво взглянуть на свое положение, да он и сам как будто желал забыться, отогнать от себя всякую мысль о будущем. Но всех пышнее и всех оживленнее отпраздновалось в старом шереметевском доме на Воздвиженке обручение Ивана Алексеевича и Натальи Борисовны накануне рождественского праздника 1729 года.

Молодые обрученные были счастливы последними минутами улыбнувшейся им жизни. Иван Алексеевич наслаждался полным фавором.

Часть вторая Опала

I

В Лефортовском дворце, в полночь с 18 на 19 января 1730 года, умирал четырнадцатилетний царственный отрок Петр II.

Над умирающим совершалось елеосвящение, последнее земное напутствие. Умилительно произносились торжественные молитвы старшим из архиереев, совершавших таинство:

– Владыка Боже, услыши меня грешного и недостойного раба Твоего в час сей и разреши раба Твоего Петра, нестерпимые сея болезни и содержащие его горькие немощи и упокой его, иде же праведных души. Яко Ты еси упокоение душ и телес наших и Тебе славу воссылаем… – читал архиерей, но ложились ли его слова небесплодно на душу умирающего и каждого из присутствующих, Бог один знает.

Подле изголовья постели усердно кладет земные поклоны бабушка, инокиня Елена; ее сухие бескровные губы повторяют слова молитвы, слезы катятся по изборожденным щекам, но какие это слезы и чем полна ее омраченная горем душа?.. Не шевелятся ли там, в глубине ее старческого, иссохшего сердца иные мысли, иные желания… Желания себе жизни, полной земного величия и власти, надежды, не очистит ли эта преждевременная смерть внука дорогу ей к царскому месту, принадлежащему ей по праву и ни за что ни про что отнятому у нее насильно ненавистною рукою ненавистного ей человека?

С другой стороны того же изголовья кряхтел и морщился воспитатель умирающего, знаменитый вице-канцлер Российской империи барон Андрей Иванович Остерман. Его бледное, несколько полное и опухлое лицо еще более побледнело, и из глаз катились непритворные слезы. Ему жаль было этой так преждевременно угасающей жизни внука того, которому он был обязан всем и перед памятью которого он благоговел. Бессонная ночь, возбужденные нервы и захватывающий сердце вид смертного часа невольно поднимали в его голове вопрос: исполнил ли он свято свой долг воспитателя, не должен ли он был более энергично, не жалея себя, оберегать своего питомца от гибельных примеров, развращающих молодые силы?