Фавор и опала. Лопухинское дело

Другая девушка, Феня Горохова, – смуглая блондинка, с ясным, простодушным характером, так и проступающим во всем ее существе, начиная с полного, несколько одутловатого лица, с сереньких небольших глазок, как будто заплывавших в золотушных веках, окаймленных редкими белокурыми ресницами, и кончая полным телом, без всякого почти изгиба шеи и талии. Но, несмотря на эти недостатки, Феня Горохова благодаря милому, наивному выражению казалась очень миловидной.

Девушки, может быть именно вследствие типического их различия, считались большими приятельницами; жили они рядом.

– Мы куда идем, Стеня? – спросила Феня Горохова, когда они подходили к мосту через Мию.

– Домой.

– Что ты! Да теперь только и стал сбегаться народ! Смотри! Вон идут кавалеры-солдатики… То-то будет веселье!

– Весело? Так оставайся.

– Нет уж, мне пошто одной!

Девушки прошли несколько шагов молча.

– Стеня, а Стеня!

– Что?

– Отчего ты такая?

– Какая?

– Да неразговорчивая… Все молчишь, о чем-то думаешь…

– Бог так создал.

Девушки опять замолчали.

– Стеня, а Стеня! – снова заговорила Феня Горохова.

– Да что тебе?

– А я знаю, зачем ты идешь домой!

– А зачем бы, по-твоему?

– Да думаешь свидеться с Иваном Степанычем.

– Очень мне нужно!

– Стало, нужно, если бегаешь чуть ли не кажинный день в Лопухинские палаты.

– А ты почем знаешь?

– Подмечала… Ты думаешь, я такая простоволосая, а я все в тебе вижу.

– Что ж ты видишь?

– Любишь ты Ивана Степаныча.

– Не знаю… Может быть.

– А он тебя любит?

– Не знаю.

– Уж верно, любит… Ты такая писаная. Только проку-то из евтого никакого не выйдет.

Стеня Лопухинская даже повернулась от изумления к подруге.

– Говорю тебе, проку не будет, – упорно настаивала Феня.

– Это почему?

– Одно слово – не пара… Он из знатного рода; тятенька говорит, что с царской родни, а ты дочь ихнего отпущенника. Побалуется он тобой да и бросит.

– Ну это увидим – не таковская, – с резкостью оборвала Стеня.

Девушки снова замолчали и, перейдя мост, пошли по проулку, который вел к отдаленной окраине Петербурга, к той стороне, где прежде была Калинкина деревня, а теперь обстраивалась домишками бедных городских обывателей. В это время до их слуха донеслись от площади какие-то звуки, странные, то хриплые, гортанные, то звонкие, визгливые, словно душили, грабили или резали кого-то. Девушки испугались и ускорили шаги.

Скоро им стали попадаться навстречу бежавшие на площадь солдатики, а затем встретился и целый отряд напольного полка под командой офицера.

Такие же отряды двигались, как слышно было по мерному отбивному шагу, и в соседних улицах, и также по направлению к площади.

С разных сторон барабаны били тревогу.

На площади происходил между тем дикий, необыкновенный курьез. Гвардейский солдат Семеновского полка, пошатываясь и припевая, проходя между ларей, недалеко от качелей, увидел корзину с красными яйцами, выставленными торговкой для продажи. Солдатику захотелось покушать яичек, и недолго думая он запустил руку в корзину, вынул оттуда два яйца и разбил. Торговка обозлилась.

– Ты пошто, разбойник, схапал, не торгуясь! Давай денежки! – завизжала она на всю площадь.

– Ах ты, рябая форма, да как смеешь спрашивать деньги за гнилые яйца с кавалера… Да я тебя, проклятая ведьма, да я…

– Что «я»! Яйца взял, так и деньги давай, не больно куражься, – вмешался молодой солдат-гренадер одного из напольных полков, племянник торговки, стоявший подле, у открытого ларя.

– Ах ты, щенок! – заревел гвардеец, оскорбленный заступничеством простого армейского солдата. – Я тебя выучу знать, кто я!

И гвардеец, накинувшись на гренадера, хватил его кулаком по уху.

Гренадер не остался в долгу и отплатил таким же ударом.

Началась рукопашная схватка. Около соперников сдвинулся кружок зрителей; женщины визжали, мужчины кричали, то одобряя, то подзадоривая дерущихся.

– Ай да молодец! Вот так его, так! Под микитки! – кричали одни.

– Куда гвардейцу супротив гренадера! Тех же щей, да пожиже влей! Жидок, брат, не выстоишь! – со смехом орали другие.

К даровому занимательному зрелищу хлынули толпы от раевщика, от балагана паяца и даже с отдаленных концов площади.

Прибежали несколько гвардейцев и солдат из напольных армейских полков и бросились было разнимать драку, но, получив хлесткие затрещины, сами приняли деятельное участие. Свалка между солдатами делалась общею; шум и суматоха принимали грандиозные размеры.

Крики и общее смятение привлекли внимание проходившего по площади офицера из иностранцев Гейкина, а по солдатскому прозвищу Гайкина.

Узнав, в чем дело, он протиснулся сквозь зрителей и бросился к драчунам с целью прекратить безобразие, но дело вышло еще хуже.

– Стой, шельм, ни с мест, пошел по казарм, мой велит палькой! – командовал офицер, коверкая русские слова к общей потехе зрителей, и, конечно, его комические угрозы произвели совершенно противоположное действие.

– А ты, колбаса, пошел прочь, пока цел! – крикнул один из драчунов.

– Молодец! – отозвался кто-то громко из толпы. – К черту немца! Свои собаки грызутся, чужая не мешай!