Фаворит

Исходя из этого, он приказал не тащить людей в больницу, яко пьяных в полицию, а заманивать ласковыми уговорами. Врачам же Орлов посулил тройное жалованье и кулак свой показал:

— Что вы, кровососы, умеете? Только «руду метать». Отныне запрещаю властью своей кровь из людей выпускать… Лечить надо!

Фаворит явился в тюрьму, собрал убийц и воров:

— Орлы! Я и сам орел, а потому как-нибудь споемся… Вы взаперти сидели, потому все остались здоровы, будьте мортусами. Дело гадостное, но полезное: надобно всю Москву от дохляков избавить. Если поможете, обещаю всем вам волю вольную.

— Верить ли тебе, что волю нам дашь?

— Именем императрицы российской — дам!

— Урр-а-а. — И тюрьма вмиг опустела.

Удивительно, что вся эта разбойная орава не разбежалась, а честно приступила к обязанностям. Шафонскии жаловался Орлову, что все служители при больницах вымерли, а где новых взять?

Фаворит заложил два пальца в рот — свистнул.

Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.

— Парень, — сказал ему Гришка, — объяви по Москве, что люди крепостного состояния, кои добровольно пожелают в госпиталях за чумными больными ухаживать, после поветрия вольны станут.

— Благодарю, — поклонился фавориту Шафонский.

Жертвуя собой, крепостные избавлялись от рабства. По выходе из больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным — по десять. А вылечившись, люди попам «диким» уже не верили. А тех, кто добра не понимал и по домам «выморочным» заразные пожитки грабил, таких прытких Орлов вешал с удивительной легкостью, будто всю жизнь только этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров — это сгорали дома, в которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где погиб Амвросий, фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он сам посек розгами и отпустил к родителям:

— Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя…

Москва очистилась: от заразы, от покойников, от собак, от кошек и крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие разом, доконали ее окончательно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову, вконец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и помчался обратно-в Петербург…

Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.

— Не целуй меня — я ведь в карантине не сидел.

— Какой там карантин! Давай поцелую…

Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:

— А ведь ты, Катя, не ждала меня… сознайся.

— Перестань! Мое сердце только и жило тобою…

Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе триумфальную арку с надписью: «ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА». Монетный двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены Орлов и Курций, бросающийся в пропасть, с надписью: «И Россия таковых сынов имеет». На этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А на берегу Невы строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица велела начертать: «Здание Благодарности»… Отдарившись, она потерла ладошки:

— Доволен ли ты мною, друг мой?

— Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.

— Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой, которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал…

Их перебранку пресекло появление Панина:

— Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, ищущий высокой милости у двора вашего. Снедаемый позором, фельдмаршал Салтыков умер. Оказывается, можно умереть и от стыда!

6. ВО ИМЯ ПРЕСВЯТОЙ ТРОИЦЫ

Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов; казалось, им открыта некая тайна, которой они и следовали веками, грабя и насилуя соседние народы. Но при этом Мария-Терезия постоянно жаловалась, что истерзалась совестью.

— Я имею очень смутное представление о наших правах, — созналась она Кауницу. — Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям похищенное злодеями… Я умерла бы спокойно, если бы заполучила Галицию с Лембергом-Львовом…

До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.

— У кого? — разозлился король. — У кого это вдруг обнаружилась совесть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей приучила держать двери на запорах… Постыдились бы они там!

В отличие от венской императрицы, прусский король действовал прямолинейно: дайте мне вот этот «кусок», и я успокоюсь. Совесть ему была незнакома, а плакать он не собирался. Раздел Польши нависал над Европой, как грозовая туча. Однако напрасно в эти дни князь Вяземский сказал императрице, что после раздела Польши она сможет вписать в свой титул и «королева польская».

— Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни единого вершка исконной польской земли Россия не тронет.

Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.

— Пусть за дверями и останется, — велела императрица.

Никита Иванович признался Денису Фонвизину:

— Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а заодно избавиться от моего влияния в политике.

Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович возразил на это:

— Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, руководил ее мужем… Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом дворце начинаются самые страшные дни.