Фаворит

Дунайская армия обнищала: не стало ни обуви, ни одежды, фураж отсутствовал, кавалерию шатало от бескормицы. Рубикон — Дунай лениво катил свои воды в Черное море, и никогда еще Потемкин не чувствовал себя столь скверно, как в эту кампанию. «Убьют… не выживу», — тосковал он и при этом просил Румянцева отправить его в самое опасное место.

— Иначе и не бывать, — сурово обещал фельдмаршал.

Разбив турок на переправе, Потемкин овладел замком Гирсово. Фельдмаршал форсировал Дунай возле Гуробал и, вжимаясь в узкие дефиле, двинулся по следам бригады Потемкина; в отдалении, застилая небо пылью, маневрировали колонны противника. Потемкин сгоряча налетел на Осман-пашу, рассеял его войско, а пашу лично ранил выстрелом из пистолета. Комендант Силистрии, завидев бегущие толпы, открыл ворота крепости на одну минуту — чтобы впустить истекавшего кровью Осман-пашу. «Остальных мне нечем кормить!» — крикнул он, громыхая пудовыми замками. Потемкин тем временем успел выручить Первый гренадерский полк, поражаемый турками с флангов. Возле него околачивался племянник Самойлов, и дядя неласково сказал парню:

— Чего в рот глядишь? Скачи до Румянцева, скажи, что Черкес-паша идет с тыла, станут всем нам салазки загибать…

Но тут прямо из свалки боя, из туч пушечной гари, вынесло на рысаке самого Румянцева — без шляпы, без парика. Фельдмаршал тряхнул на себе мундир, из него посыпались пули.

— Во как! — сказал он. — Насквозь простучали. Думал, сегодня и конец. Слушай меня: бери кавалерию, я тебя сикурсирую — и ударь, сколь можешь, по Черкесу на марше… А наши дела худы: Салтыков ни мычит ни телится, а мы тут погибаем… Выручай!

Потемкину удалось отогнать Черкес-пашу к Шумле, остатки его кавалерии отошли к Кучук-Кайнарджи; возле этой деревеньки, из зелени садиков, уже мрачно реяли сатанинские бунцуки мощной армии Нюман-паши, который удачным маневром отрезал армию Румянцева от переправы у Гуробал. Это поняли все: даже барабанщики, громом своим внедрявшие бодрость в души слабейшие, даже эти ребятки тихо плакали, потому что умирать никому неохота.

Ночь застала Потемкина под южными фасами Силистрии, а запорожцы осаждали крепость с другой стороны — дунайской; две тысячи усачей затаились в камышах, вряд ли кто из них уже спасется! Румянцев прислал Самойлова, который похвастал, что нашел случай отличиться в бою, за что фельдмаршал сулил ему Георгия.

— А вас, дядечка, граф изволят к себе.

Румянцев размашисто черкнул ногтем по карте.

— Сюды, — показал, — пошлю Вейсмана задержать Нюман-пашу, а ты прикроешь меня отселе. — Он наполнил стакан темной, крепкой «мастикой» — Выпей, генерал… Ночь будет нехорошая!

Этой ночи уже не вернуть, заново ее не переделать, и она сохранилась в памяти самой черной. Когда армия отступает, арьергард ее становится авангардом, жертвующим собой ради спасения армии, — вот Потемкину и выпала эта честь! Он подчинил своей бригаде остатки растрепанного корпуса Вейсмана (труп убитого Вейсмана велел спрятать в кусты), занял входы в глубокое дефиле и сдерживал турок до тех пор, пока Румянцев не вывел войска к переправам. Вдоль берега Потемкин вернулся к прежним позициям, снова возвел батареи, посылая через Дунай ядра на крыши Силистрии.

В громах миновала осень, настала зима…

Скучно зимовать в землянке. Потемкин страдал честолюбием: в году минувшем имел он немалые успехи в баталиях, а его никак не отметили. Это нехорошо! Выбравшись из землянки, он сумрачно наблюдал за траекториями ядер, летящих на Силистрию, и тут его настигло письмо Екатерины. «Господин генерал-поручик и кавалер, — писала женщина, — вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать…» Это было настолько неожиданно, что в нетерпении Потемкин перевернул лист. «Вы, читав сие письмо, — заканчивала Екатерина, — может статься, зделаете вопрос — к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: чтоб вы имели подтверждение моего образа мыслей в вас, ибо я всегда к вам доброжелательна…»

Сомнения Потемкина разрешил опытный Румянцев:

— Какое ж это письмо? Это, братец мой, подорожная от Фокшан до Питерсбурха… Петька! — гаркнул он, и мигом явился Завадовский, что-то быстро дожевывал. — Дожуй, дурак, — велел ему фельдмаршал, — и садись писать путевой лист генерал-поручику.

Не потому ли и снилась ему страшная золотая галера?

С робостью взяв подорожную, он обещал Румянцеву:

— Я скоро вернусь. Дел в Питере у меня нету.

— Не зарекайся, — благословил его фельдмаршал…

Был день 1 февраля 1774 года, когда Потемкин прибыл в Петербург, но не поехал домой в Конную слободу, а затаился на квартире зятя Николая Борисовича Самойлова. Сестра его Мария, заодно с мужем, оплакивала долгое отсутствие сына:

— Сашка-то наш как? Небось страхов натерпелся.

— Ничего балбесу не сделается. Вот он, щенок, осенью кавалером Георгия стал, а меня даже дегтем никто не помазал…