Фаворит

Сегодня фаворит имел долгую беседу с маркизом Жюинье и его атташе Корбероном, которые пытались доказать, что если Франция возьмется за выделку русской водки из астраханских вин, то это будет выгодно для России. Потемкин обернулся к Рубану:

— Вася, глянь-ка, сколько анкеров винишка своего паршивого французы продали нам в прошлом годе?

— Полсотни тыщ анкеров, ваша светлость.

— Хорошо. Вы, французы, можете гнать водку из наших вин, но в таком случае двадцать пять тысяч анкеров скостим.

— Франция потерпит убытки… так нельзя!

— Россия потеряет еще больше, если сглотает свою пшеничную да запьет ее вашей — виноградной. Вина в мире достаточно, чтобы всем нам спиться, но его не хватит, чтобы экономику выправить. Лучше уж мы продадим вам украинский табак.

— Посольство короля Франции, — заметил Корберон, — согласно покурить ваши табаки, чтобы сделать о них заключение. А сейчас поговорим о продаже вами конопли.

Конопля — главное сырье для корабельного такелажа.

— Вася, глянь, что у нас там с коноплей?

— В прошлом годе четыреста тыщ пудов ушло за границу за шестьсот тыщ рублев. Полтора рублика пудик! Грабят.

— Неурожай у нас, — взгрустнул Потемкин, — дожди тут были. Плохо с коноплей. Ежели два рубля пуд — согласны.

— Вы разорите нас! — воскликнул маркиз Жюинье.

— Мы согласны вместо конопли продавать флоту Франции пеньку, выделанную из той же конопли. Три рубля пуд!

— С вами трудно разговаривать, — сказал Корберон.

— А мне каково? Я ведь в этих делах не смыслю…

Все он смыслил! Иначе бы и не разговаривал. Но тихое возвышение Завадовского уже начинало разъедать его душу. А придворные исподтишка наблюдали за ним. Потемкин знал, что его не терпят, и, сохраняя важность, ему присущую, поглядывал на вельмож с высокомерием, как господин на вассалов. Однажды он навестил сестру Марью Самойлову.

— Гриша, — запричитала бабенка, — шептунов-то сколько. Обманывают тебя, да еще и осмеивают… Что ж ты добрых людей не собрал, одних врагов нажил? Да оглядись вокруг и уступи… Неужто все мало тебе?

— Деньги — вздор, а люди — все, — отвечал он. — Ах, Маша, Маша, сестреночка славная… Ее можно и оставить. А на кого дела-то оставлю?

Потемкин всюду начал открыто высказываться, что Россия не одним барством сильна, что нельзя упования викториальные возлагать едино лишь на дворянство.

— Пришло время открыть кадетские корпуса для детей крестьянских и сиротинок солдатских, пусть будут офицеры плоть от плоти народной… Рано мы забыли Ломоносова, рано!

По чину генерал-адъютанта неделю он провел во дворце, навещая Екатерину. Однажды сказал ей:

— А дешперация-то у тебя уже не та, что раньше!

— Дешперации более шибкой не требуй, ибо дел стало невмоготу…

В караул Зимнего дворца заступила рота преображенцев. И заявился к нему Гаврила Державин — не зван не гадан.

— Чего тебе? — спросил Потемкин.

Стал поручик говорить о заслугах своих. Печалился:

— А именьишко мое под Оренбургом вконец разорено.

— Покровителя, скажи, имеешь ли какого?

— Был один. Да его Петька Шепелев шпагой проткнул. Это князь Петр Михайлович Голицын.

Потемкин омрачился. Скинул с ног шлепанцы.

— «Приметь мои ты разговоры…» Как дале-то у тебя?

Державин стихи свои читал душевно и просто:

Приметь мои ты разговоры,
Промысль о мне наедине;
Брось на меня приятны взоры
И нежностью ответствуй мне…
Представь в уме сие блаженство
И ускоряй его вкусить:
Любовь лишь с божеством равенство
Нам может в жизни сей дарить.

Потемкин расцеловал поэта с любовью.

— Слыхал? — спросил он Рубана. — Вот как надо писать. А ты, скула казанская, — повернулся он к Державину, — чего пришел? Или в полковники метишь?

— Да мне бы чин не повредил, — сказал Державин. — Опять же, если супругу сыскивать, как без чина к ней подойдешь?

— Будешь полковником… я тебя не оставлю.

Когда указ вышел из типографии Сената, Державин глазам своим не верил; стал он коллежским советником, что по «Табели о рангах» и соответствовало чину полковника.

Но дни Потемкина были уже сочтены.

Разом опустела его приемная, которую раньше наполняли люди и людишки, ищущие его милости, как собаки ласки, — это признак недобрый. Вот и сегодня навестили только два дурака, конъюнктур придворных не разгадавшие. Один дурак высказал дурацкое мнение, что он благороден и лишь потому беден.

— Не ври! — сочно отвечал Потемкин. — Еще не всякий бедняк благороден и не каждый богач подлец. Убирайся вон!

Второй просил у светлейшего вакантного места.

— Вакансий свободных нет, — сказал Потемкин. — Впрочем, повремени: скоро мое место освободится, так ты не зевай…

В разгар лета, желая испытать крепость чувств к нему Екатерины, Потемкин размашисто вручил ей прошение об отпуске:

— Слышано, что где-то Тезей оставил какую-то Ариадну. Но еще не приходилось мне читывать, чтобы Ариадна оставила своего Тезея… Воля твоя, матушка! Отпусти ради отдыха.

Екатерина проявила колоссальную выдержку.