Фаворит

Он страдал. Он трусил. Голицын отвечал:

— Претензии вашего двора на Баварское наследство несправедливы, как и захват вами Буковины. Не забывайте, что Россия имеет по отношению к прусскому королевству обязанности союзнические, и она останется верна им.

— Да поймите, князь! — вскрикнул Кауниц. — Наша императрица Мария-Терезия и согласна бы на посредничество России в конфликте между нами и Пруссией, но теперь, после вашего ультиматума, мы остались на краю ямы. Прусский король, поддержанный мнением Петербурга, усилит свои претензии к германскому миру… У нас нет более выхода, — сказал Кауниц, отчаясь (и вполне искренно). — Или мы пожертвуем своим достоинством, или решимся на кровавую войну, подобную Семилетней… Впрочем, — пытался пригрозить он, — укрепляя престиж Пруссии, не готовите ли вы для себя змею за пазухой?

— Что мне ответить в Петербург? — спросил Голицын.

— Так и отвечайте, что мы теперь вынуждены не отвергать ваше русское посредничество, ибо французское, по давней вражде к нам Франции, будет для нас более оскорбительно…

Ночью Дмитрия Алексеевича потревожили: явился дипломат Тугут (тот самый Thugut — хорошо поступающий, который звался раньше Thunichtgut — нехорошо поступающий).

— Увы, — сказал он Голицыну, — императрица велела мне ехать в ставку прусского короля: мы согласны плюнуть уже и на Баварию, но только бы Фриц не залезал в огороды Байрейта и Анспаха. Мария-Терезия велела обратиться к вашей милости, чтобы для сохранения тайны вы дали мне русский паспорт.

— На чье же имя, Тугут? — удивился Голицын.

— На имя любого чиновника вашего посольства…

Голицын в докладе Панину сообщал: венское общество в брожении, разумные люди уповают исключительно на вмешательство России, способной остановить развитие войны, опасной для сохранения мира в Европе. В это время князь Репнин готовился ехать в Бреславль, Екатерина срочно вызвала из Турции Булгакова, желая, чтобы в ранге главного советника он состоял в княжеской свите. Радостно потерев ладошки, она сказала:

— Тугута «Ирод» изгнал от себя и даже ложки супу не дал голодному. Наша репрезентация ко двору венскому составлена отлично: Кауниц покладист, как никогда. Я послала на днях Версалю приглашение к танцу, чтобы Людовик заодно с нами улаживал конфликт баварский… Скажи!

— Скажу, — отвечал Репнин. — Общество парижское испугано Баварской войной не меньше венского: и там и здесь богатые люди вывозят багажи обозами, спасаясь в провинциях. Европа в страхе! Понятно, что Вена ожидает нашего заступничества.

— Не заступничества, — поправила его Екатерина, — а только посредничества. Кто-то проиграет. Но я хочу выиграть…

Вместе с Булгаковым князь Николай Васильевич санным путем отъехал в Бреславль, где зимовал прусский король с выпавшими от старости зубами. Фридрих Великий грелся возле очага, руки его были обмотаны неряшливыми повязками.

— Неужели вы ранены? — удивился Репнин.

— Измучила подагра, — жаловался король, бегло прочитывая письмо от Екатерины. — Что ж, Фике мудра… А я, прежде чем дать Тугуту по шее, успел сказать ему, что Пруссия никогда не отступится от обретения франконских маркграфств…

Репнин и Булгаков, после мороза, охотно пили королевскую мадеру. Репнин сказал, что он здесь не только посол:

— Я еще и командующий резервом русской армии.

— А турецкий флот снова шляется у берегов Крыма?

— Да, — не скрывал этого Репнин.

— Он сильный?

— Да.

— А ваш? На Черном море?

— Слабый.

— Не успеваем строить, — с умыслом вмешался Булгаков. — Казна пуста, и прибылей не предвидится.

— Очень плохо, — произнес король и забинтованной рукой потянулся за тростью. — К стыду Пруссии, она не в силах сейчас вернуть России субсидный долг союзника. Для русских миллион — раз плюнуть. А для меня, бедного пруссака, отдать денежки — не спать ночь. Предлагаю прогулку по улицам Бреславля, где мы станем кормить голубей. Голубей мира!

Мягкий снежок тихо осыпал древние улицы.

Князь Репнин (дед знаменитого декабриста Волконского) с юных лет исполнял важные поручения, но всегда держался в тени, никому не завидуя. Он был таков: его или обожали до безумия, или готовы были оплевать. С четырнадцати лет князь тянул лямку солдата, начал службу с рядового; ему не было и тридцати, когда растаял пушечный дым над полями Семилетней войны, и Николай Васильевич въехал в побежденный Берлин — послом России! Все знали, что Екатерину он не любит, и она знала об этом, но князь оставался неподкупен: императрица давала ему тысячи крепостных — отказался, деньги давала — не взял. Зато был он щедр, держа кошелек свой открытым для подчиненных. Репнин на свой счет кормил солдат мясом, сам покупал им водку и овощи. Генералы считали его дипломатом, а дипломаты называли генералом. Булгаков был обязан князю, который в Варшаве расплатился с его долгами.

Они ужинали в трактире «Золотой олень».

— А теперь, — сказал Булгаков, плотно насытившись, — я думаю: зачем людям проливать кровь и слезы, если существует особая порода людей, вроде нас, всегда готовых проливать слова и чернила… С утра одолевает меня одна мысль.

— Приятная ли, Яков Иваныч?