Фаворит

Клокачев умел ладить со всеми. А тут кого только не было: сербы, греки, черногорцы, мадьяры, цыгане откуда-то наехали, запорожцы шинков понаставили, раскольники об истинной вере возвещали. В этом Вавилоне работали, дрались топорами и целовались по пьянке, все проклинали и все делали!

В разгар летних трудов в Херсон приехал Потемкин, здесь его ожидала эстафета от государыни: в Москве на семьдесят шестом году жизни скончалась от камней в желчи кавалерственная статсдама Дарья Васильевна Потемкина, урожденная Кондырева, в первом браке Скуратова. Тело ее, набальзамированное, до приезда сына будет храниться в домовой церкви.

Потемкин не стал плакать. Сказал Синельникову:

— Будешь курьера слать, так отпиши, чтобы без меня хоронили. — Среди херсонских чинов он заметил и Курносова. — Из чинов капитанских жалую тебя в чин маеорский. Если ты не жаден, так зови в гости. Ганнибал давно выпить хочет. Да и я за помин души маменьки от чарки не откажусь…

Он спросил: какой лес идет в набор кораблей?

— Сосну возят из Брянска, дуб — из Польши.

Спросил Ганнибала: есть ли товары из Турции?

— Берем с опаскою: как бы чумы не подцепить…

Клокачев спрашивал Курносова: отчего светлейший, столь грозный, к нему столь добрый? Прохор пояснил:

— У нас с ним свои дела… Однажды был случай, когда не то он меня, не то я его от верной смерти спасал.

— А-а! То-то, я вижу, он тебя чином выделил…

Хорошо, что Прохор вывез с семьей из Азова и старого турка Махмуда: он с детьми возился, иногда и сек их за лишнее проворство, Аксинье по хозяйству помогал, а что бы в мире ни случилось, у него всегда был готов утешительный ответ:

— Кысмет… такова воля Аллаха!

Постоянно общаясь со стариком, дети Курносовых балакали меж собою и с матерью по-турецки, а Прохор тому не перечил: пусть болтают себе, знать чужой язык — не помеха. Услышав о том, что вечером нагрянут гости, и очень важные, бедная Камертаб заметалась, не зная что делать, а Махмуд произнес магическое «кысмет» и первым делом сводил Петра с Павлом на реку, где с песком речным и с мылом вымыл мальчишкам головы. Затем накупил у мадьяров виноградной водки, принес от соседей-болгар два ведра вишневки и сливянки. К вечеру стол в доме майора, хотя из досок сколочен, осветился чистой холстиной, оброс мясом, рыбой и зеленью.

Аксинья-Камертаб не забыла украсить шею ниткою жемчугов индийских.

Вечером от огородов и цветников хорошо пахло укропом и резедою. Черный пудель отряхнул со своих глаз волосы, лаем оповестил хозяев о приезде гостей. Потемкин, выбравшись из кареты, тростью отстранил от себя пса.

— Не наш! Откуда взял такого? — спросил он.

— Да из Ливорно, он добрый.

Потемкин оглядел и старого турка Махмуда:

— Тоже не наш. Откуда янычар этот?

— Живет. Он еще Миниха помнит. Тоже добрый.

— Ну пусть живет. Пусть все живут…

Аксинья, зардевшись, кланялась гостям от порога:

— Шеф келдын, софа келдын… милости просим!

Адъютанты остались возле карет, шлепая на себе комаров, тучами летевших с Днепра, а в землянку набилось столько разных господ, что стало не повернуться. Потемкин, высоченный и грузный телом, с трудом протиснулся в угол — под божницу, откуда, долго и печально, обозревал красоту Аксиньи.

— Хороша, — сказал он, выпивая первую чарку.

Ганнибал подавал всем пример, как надо пить — больше и быстрее. Махмуд водрузил ведра с вином на стол. Потемкин кружкой черпал наливки, пробовал их и нахваливал. Синельников кричал ему через стол, что если задумали делить Россию по-новому, так Астраханская губерния — монстр чудовищный, и Потемкин велел Рубану записать, чтобы от нее отрезали кусок, образуя новую губернию — Саратовскую.

Аксинья стыдливо пряталась за занавеской.

— Что ты здесь? — стыдил ее Прохор. — Нехорошо.

— Да боюсь я всех. Столько наехало, одноглазый уже кафтан скинул, арап-то черный, страшный, ругается…

— Иди к гостям, не будь букой, — тянул ее Прохор…

Черныш бродил под столом, куда бросали обглоданные кости. Правоверный Махмуд оказался за столом, подле Ганнибала, тоже запускал кружку в ведро. Очень скоро только адмирал Клокачев да сам хозяин остались трезвыми, а всех других развезло от водок и наливок. Потемкин, тыча пальцем вверх, говорил Прошке, что пришлет ему громадную люстру своего стекольного завода. Курносов не возражал. Наконец Клокачев позвал с улицы адъютантов, и они с молодецкой ухваткой, ко всему привычные, растащили пьяных начальников по коляскам. Вася Рубан заботливо подсадил в карету светлейшего, который не хотел уезжать, еще фантазируя:

— Вася, запиши… чтобы люстру! На двести свечей…

— Ладно, ладно. Завтра писать будем…

В опустевшей землянке царил погром, все лавки были перевернуты, оплывали в поставцах свечные огарки, Махмуд в потемках, что-то бормоча по-турецки, долго царапал кружкой дно опустевших ведер. Прохор потянул с ног ботфорты.

— Ну ладно. Спать. Завтра день новый.

Жена спросила его о люстре: не обманет ли?

— Только люстры нам и не хватало! Спи давай…