Фаворит

Кронштадтский рейд — будто деревня зимою, а корабли как избы, заметенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб вьются дымки, словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не затем сюда и ходили, чтобы напиваться. Офицеры флота скромно вкушали скромную пищу.

— Я, — сказал Федор Ушаков, — не сочту море Средиземное ни алжирским, ни гишпанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским. Море-то общее, и нам там плавать.

— А что от жизни теперь взыскуешь? — спросили его.

— Ищу службы труднее, дабы умереть было легше. Ныне вот и рапорт в коллегию подал, чтобы в Херсон перевели…

Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до Ревеля на кораблях, обшитых медью от порчи и загнивания. «Течи подводной, — докладывал он, — во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть, а в крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы». В 1783 году Ушакову исполнилось сорок лет — хорош!

— Поживем — порадуемся, — сказал он, щи хлебая…

Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от светского блеска, застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего сородича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, владея островом, которому и передал свое имя. До призыва гостей к столу Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто излучались запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной Голландии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях кровавые куски мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново мерцало в графинах вино, плавал ломтик лимона в стакане. А на вакхических картинах бушевали пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы кормили из необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными ногами, осоловелых от сущности полурайского бытия… В гостях у вельможи Ушаков встретил Потемкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку:

— С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, губы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся… Перфильич-то кем тебе доводится?

— Десятая вода на киселе.

— Вода твоя, а кисель хлебать к нему бегаешь. — Светлейший нагнулся, общупав ботфорты моряка. — Не сафьян!

— Мы же не придворные, ваша светлость.

— Нищие вы все, вот кто! — отвечал Потемкин. — Сам знаю, что щам да каше радуетесь… Ладно. А водку ты пьешь?

— Коли угостят, чего ж не выпить ее?

— Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!

За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы, поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее российских кораблей кажутся?

— От шапок! — Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпаки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султана много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком).

Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если корабль имеет высокие борта?

— Очень плохо, — ответил Ушаков. — При высоте борта корабль «парусит» и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая. К тому же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через открытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает.

— Вспомнил! — вдруг просиял Потемкин. — Не ты ли, милейший, «Штандартом» царицы на Неве командовал?

— Я.

— А у меня на Черном море не желаешь ли послужить?

— Рапорт уже подавал. Ответа нет.

— Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских…

Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного моря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от морей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам волки, сев на замерзшие хвосты, обвывают слепые окошки крестьянских изб… «Детство, где ты?»

Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая ученого, чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всегда имел к нему вопрос:

— Чем государство ныне озабочено?

— Да опять финансы… Если б России иметь столько денег, сколько народ наш терпения имеет, — вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабочены?

— Делами академическими и воровством в науке… «Санкт-Петербургские ведомости» тоже погибают!

Главная газета страны издавалась тогда Академией.

Настал и новый, 1783 год.

— А где же календарь? — развела руками Екатерина. — Опять не сладили календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту уходит, что не знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц.

Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову.

— Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься?

— Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я — Екатерина великая, а Дашкова — Екатерина малая…

В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам империи.

— Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе все шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так чтобы все на колени падали.

— Ежели нам вино продавать дороже, а?

Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра Андреевича Безбородко, взявшегося и за финансы.