Фаворит

Жалея войска, светлейший не жалел бомб и ядер, бросаемых в кратер крепости, извергавшей, подобно вулкану, огненную лаву обратно — на осаждавших. Все телесные наказания Потемкин под Очаковом запретил, открыл для солдат прямой доступ к себе с жалобами. («Офицеры таковым послаблением службы недовольны, ибо и сих уже не слушают и, перекословя, говорят, что пойду к его светлости»). Иностранные газеты изолгались. В корреспонденции из Геттингена Суворов узнал о себе, что он сын немецкого колбасника из Гильдесгейма; о Потемкине писали, что якобы он уже бежал в Польшу, оставив армию на попечение иностранцев… Это правда, что принц де Линь не покидал Потемкина, будучи уверен, что станет руководить им. Но светлейший советников не терпел.

Синело море, кричали чайки, к столу подавали рыбу и виноград. Однажды (босой и в халате) Потемкин гулял по берегу лимана, когда к нему подошел солдат с галерной флотилии, крепко подвыпивший, и спросил бесстрашно:

— Смею ль открыть вашей светлости тайну?

— Какую, братец?

— Вчера, изволите знать, бомбарду взорвало. Сразу восемьдесят душенек погибло. Я один уцелел. И прошу: не велите французам нами командовать. По-русски не разумеют, только тумаки раздают. Эдак дела не объяснишь. С русским-то офицером язык мы всегда найдем. И бомбарду не взорвало бы никогда, если бы столковались мы.

— Спасибо, братец, за честность. Я подумаю…

Примерно о том же завел речь и князь Репнин (но уже в рассуждении русского помещика и аристократа):

— Греки сражаются заодно с нами за свободу свою, и тут что скажешь? Ордена, чины, деньги — для них ничего не жалко. А вот причастность принца Нассау-Зигена… к чему нам она? Русские офицеры, как и солдаты их, мрут от грязи и голода, чечевице радуясь, а принц одним махом три тыщи наших мужиков обрел. А вы ему еще и Массандру подарили… За что? Человек он, не спорю, смелости легендарной. Но в поступках сего палладина нет плана, один порыв честолюбия. Когда-нибудь, — заключил князь Николай Васильевич, — он сам взлетит на воздух и многих увлечет в пучину.

— Ежели принца Нассау убрать, — отвечал Потемкин, — так над флотилией гребной опять Мордвинов возвысится. По мне, лучше с безумцем быть, нежели с человеком робостным. Я не виноват, что здесь, под Очаковом, сложились такие конъюнктуры, какие и при дворах складываются. Но принца изгонять я не стану: нам его связи с Мадридом еще пригодятся…

Сидя в шатре, Потемкин поглощал квас, переводил с французского языка книгу Сен-Пьера о вечном мире. Отбросив перо, велел Попову звать композитора Джузеппе Сарти.

— К падению Очакова прошу сочинить хорошую ораторию на канон «Тебе бога хвалим». Оркестры соедини с рогами и литаврами, добавь громов пушечных и звонов колокольных. Да попробуй в паузах бубны цыганские.

— Когда же падет Очаков? — спросил Сартн.

— Об этом извещен я и всевышний…

Снова примчался курьер из Бессарабии.

— Хотин пал! — возвестил он, из седла выпрыгивая.

— Врешь, — отвечал Потемкин. — Сам-то видел ли?

— Видел! Салтыков уже пировал с пашою Хотина, а с ними две гурии были… одна гурия из гарема хотинского, а другая, кажись, метресса нашего Салтыкова, и сейчас она бежала в Варшаву…

Салтыков во всем опередил его светлость. Опечалясь завистью, воинской и мужскою, Потемкин мутным глазом, источавшим слезу, еще раз обозрел нерушимые стены Очакова:

— Ладно. Спать пойду. Мух-то сколько, Господи!..

Стон стоял под Очаковом от мириадов мух, которые облепляли мертвецов, роились над лужами поноса кровавого. Все это — нестерпимые факты «времен Очакова и покоренья Крыма».

Главное было сделано: Ушаков разломал линию!

11. ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО…

Обзывая прусского короля «пентюхом», Екатерина именовала шведского короля «Дон-Густавом» или «фуфлыгой».

— Попадаться мне на язык не советую, — говорила она.

В Стокгольме сложилось очень странное положение: столица Швеции имела уже русских военнопленных, госпитали ее были заполнены ранеными, но там же еще продолжал находиться и русский посол — граф Разумовский, которому эта забавная ситуация даже нравилась… Безбородко докладывал:

— Ваше величество, испанский посол Гальвес, заменивший спятившего Нормандеса, сказывал мне за ужином, что Мадрид большую нежность к России заимел и гишпанцы склонны посредничать к миру на Балтике. Не послать ли нам в Мадрид палладина Нассау-Зигена для переговоров, потому как, и сами знаете, не стало уже сил с двух фронтов отбиваться.

— Рано быть миру! Сначала я как следует исколочу фуфлыгу на Балтике, а уж потом и замиряться с ним стану…

Вслед за этим возникла странная война Екатерины II с Густавом III. Оба они были плодовитыми писателями и драматургами, мастерами вести спор. Теперь монархи вступили в литературное состязание между собой, заведя в газетах Европы полемику на тему: кто виноват? Густав во всем обвинял Россию, Екатерина осуждала короля. Пожалуй, не было еще примера в истории мировых войн, когда бы наряду со звоном шпаг и грохотом взрывов отчетливо слышался надсадный скрип гусиных перьев, — монархи разоблачали один другого во многих грехах…