Фаворит

— Вот императором стану, тогда поговорим.

— Да ведь придавят тебя, — отвечал Иван (умница!)…

Отбыл он в тихую деревенскую благодать, подальше от двора, поближе к сметанам и ягодам. А из Москвы всех недовольных «орловщиной» распихали по задворкам: кого на Камчатку, кого в гарнизоны дальние, кого в провинции сослали. Вскоре возникли слухи, будто Петр III жив, а вместо него похоронили восковую куклу, в церквах священники кое-где поминали царя как живого, и слышался на базарах говор общенародный: Петр III еще явится, дабы покарать жену-изменщицу…

Эти известия были крайне неприятны для Екатерины — как объятия мертвеца! В беседе с Никитой Паниным она сказала:

— Если бы самозванцы хоть раз увидели муженька моего в пьяном положении, они бы сыскали иной образец для подражания. Мужа не воскресить, но копии с него явятся еще не раз…

ДВЕСТИ ТЫСЯЧ крепостных и работных людей продолжали сотрясать империю бунтами на окраинах. Екатерина вызвала князя Вяземского и генерала Петра Панина (брата Никиты Ивановича).

Велела им — усмирить. Они спросили — как?

— Ведом один способ — пушечный…

3. МАНИФЕСТ О МОЛЧАНИИ

Был день пригожий на Москве, денек майский…

Отставной пушкарь флота Российского Никита Беспалов изволил торговать табаком с лотка на улице. Из соседней бани колобком выкатилась нищенка Устинья Голубкина, чисто вымытая, и купила для сожителя своего табачку на копейку, а пушкарь ей сказал:

— Вот живешь ты, Устинья, и ничего путного не знаешь.

— Чего ж это я прошлепала? — спросила нищая.

— Хотится государыне нашей за полюбовника выйти.

— Эва! Так кто же ей помешать может?

— А господам не хотится, чтобы она… трам-тарарам! Вот и сбираются артельно женихов ейных изничтожать.

По дороге к сожителю зашла Устинья Голубкина навестить вдовую купчиху Исчадьеву, а у той — гости: придворный истопник Лобанов и музыкант Измайловского полка Коровин, игравший на своем гобое нечто развлекательное. Голубкина как можно ближе к вину подсела и сказала, что государыне замуж хочется:

— Уж в такую она истому вошла, что кошкою спину выгибает, а хвост торчком держит, ажно платье задралось… Слыхали ль?

— Про то мы знаем, — отвечали гости Исчадьевой. — Орлова прынцем в Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают.

Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила:

— А куды доски-то понесли?

— Какие доски?

— Дубовые… Мне вчерась кум сказывал, будто в Кремль доски новые таскали. Уж не гробы ли мастерить станут?

Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а придворный истопник Лобанов всем жару подбавил:

— Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже обедал без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над супом изошелся… Никто под Орлова идти не хочет!

— А без марьяжу как жить? — встряла в беседу нищая. — Царица ведь тоже мясная, жильная да кровавая — нешто без мужества ей сладко? Я бы вот без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь, табак-то сожителю своему несу.

— На што ж ты ему табак-то таскаешь?

— А чтоб он меня за это… трам-тарарам!

Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья повинилась, что крамола завелась от матроса Беспалова:

— Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который нонеча в графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне обошелся, сама царицка его брильянтами да яхонтами ушивала…

Подканцелярист застенка пытошного (по прозванию Степан Шешковский) обмочил концы плети в растворе уксусном:

— Дура баба — в шею ее! Подавай клиента главного…

Вытащил в застенок пушкаря Беспалова.

— А я уже в отставке, — сообщил он, икая от страха.

— Вот и ладно, — одобрил Шешковский. — Значит, время терпит и торопиться не станешь. Ложись-ка, миляга.

— А меня-то за што, эдак, господи?

— Для того и звали, чтобы все сразу выяснить… Возникло дело ужасное, дело о «марьяже императрицы».

Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о тридцати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять соленых арбузов, прибывших с обозом из Саратова, взрезали все подряд — лишь один оказался хорошим.

Курносый мальчик сказал наставнику:

— Вот! Из пяти арбузов хоть един годен стался, а из тридцати государей ни одного путного не выросло…

Павел продолжал любить сумасбродного отца, который часто потешал его своими кривляниями, и, напротив, очень боялся матери, строгой и резкой. Наследника страшили коронационные пиры; от необъяснимой тоски ребенок начинал рыдать, вызывая шепоты дипломатов, сдержанный гнев матери: «Уведите прочь его высочество!» Догадываясь, что Панин развивает в сыне любовь к отцу, царица решила заменить его д'Аламбером, которого звала в Россию, обещая ему множество земных благ. Но философ отвечал, что боится умереть в России от… геморроя! Это был дерзкий намек на те самые «колики», что погубили Петра в Ропше. А барон Бретейль ехидно спрашивал: когда же приедет д'Аламбер?

— Подслеповатый Диоген не желает вылезать из своей заплесневелой бочки. Бог с ним, я решила там его и оставить…