Фаворит

— А на Украине смутно стало, — завела Екатерина о главном. — Гетман шибко провинился. Старшина казацкая строптивость нам оказывает. Всяким обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать, они там с сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах строят, будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно с шинкарями да панами гоноровыми…

Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.

— Вот еще анекдот! — со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки.

— Столь избыточная довольством страна, при добром климате и плодородии баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Украину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается — ума не приложу… Пей!

Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.

— Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.

Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки уничтоженным, а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором тех краев неспокойных.

— Когда укажешь в Глухов отъехать?

— Когда я вырву булаву из рук гетманских…

В ход была пущена тяжелая артиллерия — Панин!

— Жезл фельдмаршала, — объявил он Разумовскому, — заменит вам булаву гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское, а в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами… Подумайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.

— И кто же ее подхватит? — спросил Разумовский.

— Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.

— За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы она и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у меня, она ее своему кобелю передаст.

— Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гетманство не передается — оно истребляется!

— А что загвалтят в Сечи Запорожской?

— Для тебя более важен гвалт петербургский…

В конце года Разумовский сдался и был ласково принят Екатериною, но при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в Глухов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с турками неизбежна:

— Еще года два, и услышим клич военной трубы…

Лошади стыли у подъезда, закуржавев от морозного инея. Екатерина, оказывая особую честь наместнику, проводила его до вестибюля, где уже чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь — с непокрытою головой; в прическе ее сверкал дивный персидский аграф, доставшийся в наследство от Елизаветы.

— Не застынь, матушка, — сказал ей Румянцев.

— Сейчас побегу… Ну, поцелуемся!

Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине исполнилось 35 лет — она была полна энергии и здоровья, ее не надо было еще подталкивать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали. «Слава страны, — писала она в эти дни, — составляет мою собственную. Это и есть мой главный принцип!»

…Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.

Весело отпраздновали при дворе Рождество 1765 года, удалось растормошить даже бегемота Панина, и Никита Иванович, заплетаясь толстыми чурками ног, плясал «барыню», взмахивая платочком, а вокруг него ходила вприсядку сама императрица. Телесно обильные статс-дамы плыли павами в хороводе, распевая «Заплетися, плетень», фрейлины угощались костяничным морсом, кавалеры играли с ними в бирюльки, Екатерина продулась в макао с бывшим гетманом и расплатилась горсткою неотшлифованных бриллиантов. Вдруг с шумом и визгом нагрянули дурашливые бабы в сарафанах и платках — переодетые братья Орловы, громила Петр Пассек, «шпынь» Левушка Нарышкин и прочие чудаки, которые всегда хороши, лишь пока трезвые… Далеко за полночь токайское и пунши совсем уже развязали языки, фрейлина Олсуфьева горько рыдала за колонною от безнадежной любви, а Екатерина, испытав большое желание двигаться, заявила, что поедет кататься по городу.

— Морозище страшный, — отговаривал ее Орлов.

— Вот и хорошо… Едем!

На запятки саней запрыгнули Алехан с Григорием, лейб-кучер Никита громко высморкался, кони с места пошли наметом, следом помчались закованные в латы кавалергарды с петушиными гребнями на касках. Сияла большая лунища, мороз постреливал в деревьях, верный Никита, чуть пьяный, спросил императрицу:

— Куды хочешь-то, матушка?

— А мне все равно сегодня — куда завезешь!

Петербург был на диво пустынен, в окнах догорали последние свечи, утомленные праздником жители отходили ко сну, — кони рвали грудью во мрак переулков, прямо в стынь, в ледяной звон, в пересверк инея… Екатерина повернулась к запяткам:

— Вы еще не закоченели там?

— Гони дальше, — отвечали Орловы, потирая уши.

От Смольной деревни сани вывернули в Конногвардейскую слободу, из-под заборов сонно пробрехали сторожевые псы. Неожиданно Алехан тронул императрицу за воротник шубы:

— Эвона дом твоего камер-юнкера.

— Какого?

— Потемкина…

Она дернула Никиту за кушак, чтобы остановился.

— Проведайте его, — наказала братьям.

Орловым не хотелось:

— Да спит он. Время позднее.

— Нет, не спит. Я вижу свет в одном окошке…