Фаворитка

Если не считать подглядывающую Бьянку, то мы с герцогом оказались вдвоем. Я запаниковала, понимая, что если ему еще раз придется поднимать меня с пола, то, оказавшись к нему вплотную, я могу натворить глупостей.

Удар! Еще удар!

– Сударыня, до меня дошли слухи, что вы читаете Шекспира?

Ответный удар и нападение!

– Да, что в этом странного?

– Мне прочтете?

– Что именно?

Он снова нападает, я отбиваю и наношу свой удар. Почти уколола, но… моя шпага, выбитая его неожиданным движением, летит прочь!

Мы одновременно наклоняемся, чтобы её поднять, и оказываемся лицом к лицу. То, чего я так боялась. Я не могу находиться рядом с этим человеком слишком близко, сердце бьется так, что его удары слышны на весь Париж. Лицо заливается краской, выручает только защитная маска, дыхание сбивается.

Сквозь его маску я не вижу лица, только блестящие голубые глаза, в них нет вызова и это пугает сильней, чем если он был.

– Что придет в голову…

Я бормочу что-то о том, что у меня переведена лишь пара сонетов.

– Прочтите по-английски, если помните.

Кстати, вы знаете английский?

Английский да, а вот староанглийский – не уверена, потому пожимаю плечами:

– Немного. Но сонеты мсье Шекспира мне нравятся.

– Вы помните, что за вами долг? Искупайте – прочтите что-нибудь.

Я набираюсь духа и читаю по-английски (если не поймет, свалю все на свое отвратительное произношение):

Кто под звездой счастливою рожден —
Гордится славой, титулом и властью.
А я судьбой скромнее награжден,
И для меня любовь – источник счастья.

Под солнцем пышно листья распростер

Наперсник принца, ставленник вельможи.
Но гаснет солнца благосклонный взор,
И золотой подсолнух гаснет тоже.

Военачальник, баловень побед,

В бою последнем терпит пораженье,
И всех его заслуг потерян след.
Его удел – опала и забвенье.
Но нет угрозы титулам моим
Пожизненным: любил, люблю, любим [2].

Герцог оставил шпагу, снял маску и сел в кресло в стороне, молча наблюдая за мной.

– Еще.

Еще желаете? Я тоже сняла маску и уселась на стул верхом. И плевать, что он обо мне подумает.

Когда в раздоре с миром и судьбой,
Припомнив годы, полные невзгод,
Тревожу я бесплодною мольбой
Глухой и равнодушный небосвод

И, жалуясь на горестный удел,

Готов меняться жребием своим
С тем, кто в искусстве больше преуспел,
Богат надеждой и людьми любим, —

Тогда, внезапно вспомнив о тебе,

Я малодушье жалкое кляну,
И жаворонком, вопреки судьбе,
Моя душа несется в вышину.

С твоей любовью, с памятью о ней

Всех королей на свете я сильней.

Он чуть помолчал, а потом вдруг: —

А вот это знаете?

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Всё мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг! [3]

– 66 сонет?

Кто у нас все срывает? Кто появляется исключительно не вовремя? Кого мне уже давно хочется удавить собственными руками?

Конечно, герцогиня д’Эгийон!

Снаружи стук кареты, моя домомучительница вернулась от кардинала.

Герцог поднялся, я тоже. Не было настроения ни биться, ни беседовать с Мари.

И вдруг:

– Вы не хотите побывать на маскараде в Ратуше? Там не будет короля или придворных, зато веселятся буржуа. От души веселятся.

– Хочу…

– Только без… – выразительный кивок в сторону входной двери, где уже слышно герцогиню.

Я готова кричать на весь дворец: «Да!!!», но только киваю.