Фаворитка короля

Я встала коленями на ложе, протянула руки, обхватила его за плечи, ужаснувшись тому, каким он стал худым, почти невесомым. Я давно уже предвидела наступление этой минуты, но теперь, когда она настала, меня ужаснула ее неотвратимость. Эдуард уходил от меня, я теряла и его, и ту жизнь, средоточием которой он был. Разум мой так застыл от страшной неизбежности, что я была не в силах вымолвить ни слова. Заговорил Эдуард.

— Ты ведь не была ведьмой, правда?

— Правда. Не была. Вы и без меня всегда знали, как вам поступать.

— Знал, знал. — Он сделал глубокий вдох. — Забери их себе… — Тело его слегка затряслось от неслышного смеха. — Забери, как я и говорил. Сам я не могу этого сделать… но ты можешь. Они твои… чтобы ты окончательно могла быть уверена: нищета тебе не грозит… — Он снова с трудом набрал воздух в легкие. — Ты осветила мои последние годы, была отрадой моей старости. — Тяжелое дыхание стало прерываться. — Ты когда-нибудь жалела, Алиса? О том, что мы делали?

— Нет. Ни о чем никогда не сожалела.

— И я тоже. Я люблю тебя… — Голос его замер, потом он чуть слышно прошептал: — Иисусе, смилуйся надо мною.

И перестал дышать.

Так великий король Англии скончался у меня на руках, положив голову мне на грудь. Кожа его засияла, отражая свет свечей, будто он уже был в раю. А я погубила свою душу, отказавшись сожалеть о чем бы то ни было.

— Смилуйся над ним, Господи. — Уикхем, не поднимаясь с колен, перекрестил усопшего.

— Прощайте, Эдуард. — Я не стала рыдать сразу. — Когда вы приблизитесь к престолу Господню, Филиппа будет рядом с вами.

Я выпрямилась и исполнила свой последний долг перед Эдуардом: убрала подушки, чтобы он лежал ровно, пригладила ему волосы, поправила простыни, закрывая его до самого подбородка, как он и хотел, потом уложила вытянутые руки вдоль тела, ладонями вниз.

А потом… раз уж он сам напомнил об этом… я стала снимать с его пальцев перстни. Большой неограненный рубин. Сапфир с алмазами по бокам, окруженный множеством жемчужин. Перстень с тремя бериллами. Великолепный аметист, красующийся в гордом одиночестве. Я сняла их один за другим, задушив все чувства усилием воли. Самоцветы засверкали на моей ладони…

Уикхем, прервав молитву и громко выругавшись, вскочил на ноги.

— Ради Бога! Что вы делаете?

Я повернулась и посмотрела ему в глаза. Яркий свет озарял его лицо, резко выделяя глубокие морщины и не оставляя места сомнениям в том, что именно он думает о моем поступке: негодование его было столь сильным и острым, что пронзило мне сердце. На мгновение я была так поражена, что не могла шелохнуться. Неужто Уикхем, лучший из всех церковников, каких я только знала, верит, что я способна обобрать покойника? Из одной только жадности снять с мертвого тела Эдуарда все, что представляет хоть малейшую ценность? Неужели даже Уикхем считает меня способной на подобную низость? «Жалеешь ли ты о чем-нибудь?» — спросил меня Эдуард, и я ответила, что не жалею. Однако иной раз окружавшее меня злословие становилось слишком тяжким бременем. Отчего же я одна должна служить мишенью всеобщего осуждения?

Чувства горели во мне не менее жарко, чем в Уикхеме, хотя и с большей, я думаю, злостью. Злость и ярость смешались с острой горечью потери, образуя дьявольскую смесь. Значит, Уикхем думает обо мне самое плохое, вот как? Ну что же, раз он готов осудить меня столь же решительно, как и отец Годфри, пусть так и будет. Отчаяние породило во мне желание причинять боль и самой ее испытывать, желание столь сильное, что я не могла ему противиться. Во мне кипела ярость. Самобичевание. Жажда крушить все вокруг.

Ну и пусть!

Я порву узы так называемой дружбы с Уикхемом. Растопчу остатки его уважения ко мне. Буду держаться так, как повелевает мне дурная молва. Кому какое дело? Единственный человек, которому я не была безразлична, уже умер.

«Виндзору ты не безразлична!»

Эту мысль я тут же прогнала прочь.

О, лицемерить я научилась в совершенстве, как и смеяться над собой. Подняла руку, в которой мириадами искр засверкали перстни, отражая пламя множества свечей. Уикхем меня уже рассудил и осудил. Я дам ему требуемые улики.

— Разве я не заслуживаю этого за то, что отдала старику свою молодость? — вызывающе спросила я у него. Никогда еще я не говорила с ним таким холодным, бездушным тоном.

— Вы грабите покойника, — проговорил пораженный ужасом Уикхем, словно не в силах был поверить собственным глазам. Я стянула с большого пальца Эдуарда украшенный опалами перстень, ощущая на себе пламенный взор Уикхема. — Мерзость творите вы!

— Это жестокие слова, Уикхем! — Я положила перстень в свою горсть, рядом с остальными.

— Некогда я считал, что вы достойны моей дружбы. И не верил тому, что о вас говорят…

Дружбы? Боже правый! Я только что видела границы, через которые не в силах переступить его дружба: он осудил меня без всякого суда.

— Глупенький Уикхем. Надо было вам прислушаться к всеобщей молве. — Я гордо вскинула голову, молясь только о том, чтобы меня не выдали слезы, подступившие к горлу и уже душившие меня. — А что обо мне говорят? Придворные, члены Палаты общин?