Фаворитка короля

Теперь же я стояла у входа в покои Эдуарда и дрожала всем телом, но вовсе не от сквозняка, который колебал гобелены на стенах. Внутри у меня все сжималось от того, что предстояло сделать. Я выбирала тактику — как полководец составляет план сражения, заранее обдумывая, когда атаковать, а когда и отступить. Что, интересно, посоветовал бы мне на этот раз Вильям де Виндзор?

«Атакуй самое слабое место в его обороне и не давай передышки, пока не выиграешь битву. По сути, вообще нельзя давать ни малейшей передышки, иначе неприятель потеснит твои войска».

Мне это мало чем могло помочь. Я должна просто положиться на свои женские инстинкты и только молиться, чтобы Эдуард ответил на мой призыв. «Пресвятая Дева, сделай так, чтобы он меня не прогнал!» Я шагнула через порог, тихонько притворила за собой дверь и порадовалась тому, что путь мне предусмотрительно расчистили другие.

Сначала передняя, совершенно пустая, наполненная жуткой тишиной. Затем приемная, тоже совершенно безлюдная. Наконец, кабинет Халидон-Хилл[73], где король отдыхал, читая книги или слушая музыку. Мне была хорошо знакома эта комната с великолепными гобеленами, изображавшими первую крупную победу Эдуарда — тогда он, совсем еще молодой, сумел показать шотландцам, кто хозяин в их доме. На низком табурете стояла шахматная доска с расставленными фигурами, ни одна из которых так и не сдвинулась с места. В камине горело слабое пламя, бросая отсветы на фигурки из полированного дерева и на большой буфет. У огня стояло внушительное кресло, недалеко от него — сундук, на крышке которого остались графин с вином, кубок и нетронутое блюдо с пирогами. Кто-то оставил в подсвечнике зажженную свечу, которая уже почти догорела.

В кабинете был Эдуард. Король до кончиков ногтей, в роскошных одеждах, усыпанных драгоценностями, могучий Плантагенет, третий по счету Эдуард, который сделал Англию великой державой и сорок лет не давал ей спуститься с этой вершины, стоял не шевелясь, как каменное изваяние. Он даже не повернул ко мне голову.

Я молча ждала, не открывая рта и не двигаясь.

— Поставь блюдо с едой и ступай, — приказал Эдуард.

Он смотрел через окно вдаль — за сады, за укрепления замка, на далекие луга и врезающиеся в них клинья леса. Возможно, ничего этого он не замечал. Стоял прямо, расставив сильные ноги, развернув широкие плечи. Я пришла к выводу, что здоровье его ничуть не пошатнулось, и у меня немного отлегло от сердца, но вид этой комнаты не мог не встревожить — кроме забытых шахмат, ничто в ней не говорило о хозяине. Ни одной книги, ни единой бумаги на столе, и привычный сокол не сидит на своем насесте. Только величественные сцены битвы на гобеленах, в ярких красках, беспощадные в своей правдивости, а солнце сверкает на вытканных серебряными нитями доспехах и оружии бойцов. Мне показалось, что сцены сражения умаляют сиятельное величие самого короля. Трудно было выбрать более подходящую обстановку, на фоне которой можно уйти в бездну небытия.

Эдуард даже не обернулся, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание. По-моему, его это ничуть не интересовало.

Значит, первый шаг все же придется сделать мне самой.

— Подать вина, государь?

Ответом на мои слова стало мрачное молчание. Эдуард напрягся всем телом. Медленно, очень медленно он повернулся, держась одной рукой за каменный выступ стены, — теперь я поняла, что он и раньше на него опирался. Вероятно, ослабел гораздо больше, чем мне сперва показалось.

Теперь он был весь на свету, и я увидела то, что до сих пор таилось от взгляда.

«Ах, Эдуард! Что вы сделали с собой?» И тут же пришел в голову другой вопрос: «Неужели вы настолько ее любили?»

Как может мое слабое перо описать представшие взору свидетельства невосполнимой утраты? Лицо Эдуарда исхудало, вдоль крыльев носа пролегли глубокие морщины, щеки запали. Кожа на шее стала дряблой, показывая, насколько он ослабел телом. Но куда хуже было то, что глаза его потускнели, из синих превратившись почти в серые, а кожа просвечивала насквозь. Мне подумалось, что он не улыбался уже, должно быть, много недель. Рука, лежавшая на раме окна, стала чуть ли не прозрачной. Похоже, такой рукой меча не поднимешь.

Прежде всего я почувствовала сострадание. Оно захлестнуло меня, и я с трудом сдержала подступающие слезы. Но потом пришла ярость, горящая не хуже королевского шлема на гобелене. Что он с собой делает? Как мог довести себя до столь жалкого состояния победитель в битве при Креси? Этот непрошеный гнев, однако, я загнала подальше, и он понемногу утих. Несдержанностью ничего не добьешься: накал чувств и без того ощущался в этой комнате, заполнял ее целиком, как гусиный пух подушку. В нем можно было утонуть. Он душил. Эдуард позволил чувствам взять верх. Мне же выполнить свою задачу помогут не чувства, а женское коварство. С его помощью можно спасти этого человека от него же самого, вернуть его к жизни и делам беспокойного государства. Очень может быть, что рассуждения Джоанны Прекрасной о необходимости женского вероломства и двуличия были не столь уж надуманными.