Фаворитки. Соперницы из Версаля

Он приходит ко мне, как всегда приходил. Завтра он уезжает в Фонтенбло, а я пока останусь здесь, отдохну. Он садится на кровать рядом со мной, но я не глажу его по рукам, не успокаиваю, а когда он говорит о своем недовольстве маршалом д’Эстре, который командует войсками, я не утешаю его, не шепчу ласковые слова.

Впервые смотрю на него с чувством сродни холодности. Он – упрямец, даже когда знает, что поступил неправильно; взгляд у него глуповат, голова чуть наклонена. Но я все это уже видела раньше и больше не хочу этого видеть.

Повисает молчание, он вздыхает, дергает себя за парик, разглядывает новый туалетный столик, который я установила у окна.

– Отличный столик, – замечает он. – А что за дерево? Это же не красное дерево.

– Эбеновое, – лаконично отвечаю я. И делаю глубокий реверанс. – Я уеду, Луи. Я уеду. Удалюсь в Бельвю или в монастырь. – Мой голос срывается, и я вспоминаю, как в молодости я заранее готовила подобные сцены. Довольно, на сей раз я не на сцене.

Он качает головой, но молчит.

– Я больше не могу так жить! Не могу. Эти глупые девки, эти заговоры. Вы должны отпустить меня!

Я вижу, что его ошеломила моя холодность, и чувствую, что старое сочувствие возвращается, желание баюкать, успокаивать. Я прикусываю губу сильнее обычного и чувствую привкус вермильона пополам с кровью.

Он встает и прохаживается по комнате, какое-то время смотрит на эбеновый столик у окна.

– Ты столько для меня значишь, – наконец произносит он.

– Я хочу уехать.

– Нет, ты не можешь… ты не можешь… – Он запинается, краснеет, не может продолжать. Вот он, мужчина, который всю жизнь провел, прячась от внешнего мира. Ему очень льстит, что он недоступен. Я знаю его лучше всех, но все равно до конца его не знаю и, быть может, никогда не узнаю.

Мы какое-то время замираем в молчании, я задерживаю дыхание. Неужели я хочу этого? Я начинаю молча плакать, издавая жалкие и нерешительные всхлипы. Я ищу только покоя. Почему мне не дадут покоя?

Он подходит к постели, притягивает меня к себе, неожиданно настроенный решительно и твердо. Он обнимает меня, и внутри все замирает: как давно я не чувствовала его объятий.

– Любимая моя, ты столько для меня значишь. Ты никогда не уедешь. Никогда. Даю слово.

Я вздыхаю, пытаясь сдержать слезы. Обещание, слова, о которых так давно мечтала, – с годами прогнили.

– Обещаю, – вновь шепчет он и прижимает к себе крепче.

Я отстраняюсь и вытираю глаза.

– Ты обещаешь, Луи, но потом… потом что-то… кто-то… заставит тебя передумать.

– Нет, – горячо протестует он. – Нет, я никогда тебя не отпущу, не отошлю. Будь в этом уверена, милая моя. Прошу тебя. Я даю тебе слово.

Обещание, которого я ждала столько лет. Его слова должны успокоить меня, но я им почти не верю. Только беззащитность на его лице придала мне уверенности, и той ночью я хорошо сплю, отчаянно цепляясь за ту часть моей веры в него, которая все еще жива.

Действие VI. Герцогиня

Глава шестьдесят первая

Зима выдалась холодная, лютая, и король с придворными перебрался в Трианон[24] – дворец поменьше, зато более уютный, чем Версаль, да и обогреть его было гораздо легче.

Мы покидаем дворец, сразу ставший печальным и пустынным, словно на Новый год. Одна только мадам Виктория, третья Дочь Франции, остается здесь: она больна. Луи целует меня на прощание и заверяет, что он придет навестить принцессу, а после этого будет всю ночь развлекаться в городе. Я желаю ему всего доброго и напоминаю, что завтра предстоит заседание Государственного совета.

Мы расстались, а за этим последовало жестокое напоминание о том, что соперницы являются не только в человеческом обличье.

Злосчастный безумец, в котором будто воплотилось все наше беспокойное время. Фанатик-одиночка, вбивший себе в голову, что, нанеся удар королю, он сумеет покончить со всеми недугами, терзающими нашу страну.

Дамьен напал на короля под портиком у входа в Мраморный дворец, когда Его Величество покидал Версаль в тот январский день. Он не обнажил голову в присутствии короля, то есть допустил вопиющее нарушение этикета, но, прежде чем гвардейцы успели схватить его… нож прошел сквозь теплый плащ короля как раз против сердца, и Луи, мой милый, обожаемый и грешный Луи, упал на ступени крыльца, а рано наступившие зимние сумерки лишь усилили суету и панику среди придворных.

Нам в Трианон сообщили о покушении на жизнь короля, и все тут же устремились в Версаль. Дорога оказалась забита сплошной чередой карет, ночная тьма все сгущалась, многие выбирались из экипажей и бегом спешили ко дворцу, воображая на ходу, какое благородное зрелище они являют собой, столь красноречиво выражая свое горе.