Фаворитки. Соперницы из Версаля

– Я ею восхищаюсь, – говорю я без всяких уверток. – И всегда восхищалась. Я-то хорошо представляю себе все ее страдания.

– Всем женщинам приходится страдать, – беззаботно говорит Мири. – Зачем только женщины выходят замуж? Не выходи – тогда и страданий никаких не будет.

– Так герцог де Лианкур не сделал тебе предложения? – Супруг Мири умер два года назад, и теперь у нее есть небольшая группа воздыхателей.

– Может, и сделал, только я предпочитаю не слышать, когда он заговаривает о женитьбе. Я теперь не все слышу – возраст, что поделаешь!

Мы обе хихикаем, но я быстро становлюсь снова серьезной: из головы у меня не идет королева.

– Он причинил ей немало горя, больше, чем было необходимо. Иногда он может быть очень холодным и жестоким.

Мири молчит. Когда речь заходит о короле, она предпочитает держать свое мнение при себе.

– Ну же, – нетерпеливо требую я, – ты ведь знаешь, что это так. Он вовсе не бог.

– Мне казалось, для тебя он был богом.

– Был… когда мы были моложе. Ах, я согрешила бы против истины, если бы сказала, что он для меня был центром вселенной. Он просто был для меня всей вселенной. Было время, когда мне не требовалось ничего, кроме восхищения с его стороны.

Мы сидим некоторое время молча, я смотрю на свои руки, и перед глазами вспыхивают картинки из прошлого. Его глаза, когда мы впервые встретились в Сенарском лесу. Его рука, обвившаяся вокруг моей талии, когда мы в карете ехали к моей матушке, на нашу первую ночь. Радость, которую я испытывала, кружась перед ним на сцене в зеленом с серебром платье, с морскими ракушками в прическе.

– Но он в какой-то мере утратил… – я тяжело вздыхаю и выдаю правду, погребенную в глубинах души, а теперь всплывшую под влиянием выпитого вина, – мое уважение. – Неделю назад я прочитала написанный против меня памфлет. Там довольно остроумно утверждалось, что я пять лет была шлюхой, а тринадцать лет – сводней.

– Тише, тише, моя милая. Не следует так говорить. Ты же сама знаешь, что утром пожалеешь о сказанном.

– Утром я ничего и не вспомню, – парирую я и наливаю еще бокал из быстро пустеющей бутылки. На донышке покачивается осадок, словно предсказывая дурное. – Знаешь, однажды он мне признался, что утрачивает страх смерти и способен радоваться жизни лишь тогда, когда предается любви. Вот интересно: все мужчины поступали бы, как он, не будь никаких ограничений?

– Наверное, да, – мрачновато говорит Мири, которая прониклась моим настроением. – Скоты.

Я не столь уверена. Ведь если абсолютная власть делает людей такими, то отчего дофин остается человеком искренним и нравственным, в противоположность своему родителю? Думаю, не всякий мужчина способен опуститься так низко, как мой Луи. Не каждый. Сын его строже в своих правилах и не страдает той слабостью характера, которая влечет моего Луи по пути наименьшего сопротивления и наибольших наслаждений.

– Я заметила, что… – Мне трудно подыскать нужные слова, ибо сами мысли об этом я давно старалась подавлять, – ему нравятся незрелые плоды, причем это вовсе не метафора. Ему нравится неспелая земляника, персики, которые хрустят, как морковь. И что бы все это значило? Может это значить хоть что-нибудь? Ответ за это ему предстоит держать на небесах. – Только тут я замечаю, что по моим щекам ручьями текут слезы.

– Если он еще туда попадет, – насмешливо бросает Мири, и мне хочется ее ударить за это. Так я и собираюсь сделать, полушутя, но едва не падаю с дивана.

– Попадет, куда он денется, – возражаю я подруге. – Для чего тогда исповедь? И он ведь никому не причинил настоящего зла… – Вот это не совсем правда. Я вспоминаю о разбитых сердцах и нарушенных обещаниях, об украденном детстве, о лжи.

Огонь в камине понемногу догорает, а мы с Мири замолкаем, погруженные каждая в свои мысли. Вскоре уже Мири вытягивается на диване во весь рост, голова свешивается с подушки – она крепко спит. А я все сижу, хотя голова идет кругом, сижу и смотрю на тлеющие, умирающие угли. Сама удивляюсь, откуда во мне столько энергии. Я уж и забыла, когда в последний раз засиживалась допоздна. Ах, какое чудесное вино! В жизни не пила лучшего. Надо купить себе виноградник. Выращивать свой виноград и делать из него вино самого небывалого на свете оттенка – как рубин, только гуще, темное, но прозрачное. Внезапно я слышу, что говорю это вслух, и сама хихикаю от неожиданности.

– Мадам, ложитесь в постель. – Это Николь подошла и вынимает из моих дрожащих пальцев бокал. – Скоро будет светать.

– Что толку во всех этих красивых вещицах? – требовательно спрашиваю я, позволяя ее умелым рукам поднять меня с дивана. – Вот в этом во всем… – Я широким жестом обвожу комнату и поражаюсь тому, как сильно кренится пол. Надо будет его подремонтировать. – Сафьян, тулузский мрамор, вот эти часы, эта фарфоровая утка – они такие чудесные, такие совершенные, только на что они мне теперь? – «Я поняла, как надо жить, – странные мысли для умирающей», – приходит мне в голову.

Николь не говорит ничего, она просто освобождает меня от платья и укладывает в постель.