Фавориты Фортуны

Цезарь нашел в себе силы подчиниться диктату жречества во всем, кроме одного. Поскольку он был безразличен к тому, что ел, однообразная пища не вызывала у него страданий, и хотя ему не раз хотелось вынуть отцовский меч из сундука, где он хранился, и помахать им над головой, он сдерживал себя. Единственное, от чего он не смог отказаться, была его любовь к лошадям и верховой езде. Почему? Да потому что существует связь между двумя живыми существами и совершенством результата. Итак, Цезарь купил красивого гнедого мерина, быстрого, как северный ветер Борей, и назвал его Буцефал, в память о легендарном коне Александра Великого. Это животное стало самой большой радостью в его жизни. Всякий раз, когда Цезарю удавалось улизнуть из дома, он шел к Капенским воротам, за которыми Бургунд или Луций Декумий ждали его с Буцефалом. И он мчался вдоль бечевника по берегу Тибра, не думая, что может разбиться или сломать себе что-нибудь, объезжая волов, которые тянули баржи вверх по реке. А потом, когда это переставало быть интересным, он, слившись со своим любимым Буцефалом, летел, сломя голову, через поля, одним махом преодолевая каменные ограды. Многие знали о существовании коня, но никто не знал всадника, потому что на нем были штаны, как у сумасшедшего из Галатии, а голова и лицо были замотаны мидийским шарфом.

Тайные скачки вносили в жизнь элемент риска, в котором Цезарь нуждался, сам того не сознавая. Он просто думал, что очень здорово дурачить Рим и подвергать опасности свой фламинат. Почитая и уважая Великого Бога, Цезарь также знал, что у него сложились собственные, особенные отношения с Юпитером Наилучшим Величайшим. Его предок Эней был дитя любви богини любви Венеры, а отцом Венеры был Юпитер Величайший. Поэтому Юпитер понимал, Юпитер разрешал, Юпитер знал, что у его земного слуги была капля священного ихора в венах. Во всем другом Цезарь подчинялся догматам своего фламината, и как можно строже. А платой за это стал Буцефал, общность с другим живым существом, намного более ценным для молодого Цезаря, чем все женщины Субуры.

* * *

С наступлением ночи он был готов ехать. Луций Декумий и его сыновья привезли к Квиринальским воротам в ручной тачке семьдесят шесть тысяч сестерциев, которые удалось собрать Аврелии. Два других преданных брата из Коллегии общин отправились в конюшни на Септе, где Цезарь держал своих лошадей, и окольными путями вывели их за Сервиеву стену.

– Мне бы очень хотелось, – сказала Аврелия, не показывая своего беспокойства, – чтобы ты ехал на менее заметном животном, чем тот гнедой, на котором ты носишься по всему Лацию.

Цезарь разинул рот от изумления, икнул и захохотал. Отсмеявшись, он сказал, вытирая выступившие слезы:

– Не верю! Мама, как давно ты знаешь о Буцефале?

– Значит, так ты его зовешь? – фыркнула она. – Сын мой, твоя мания величия не соответствует профессии жреца. – Глаза ее блеснули. – Я всегда знала. Я даже знаю ту неприлично высокую цену, которую ты заплатит за него, – пятьдесят тысяч сестерциев! Ты неисправимый транжира, Цезарь, и я не понимаю, где ты взял деньги. Определенно не у меня.

Он обнял ее, поцеловал ее широкий, гладкий лоб.

– Хорошо, мама, обещаю, что отныне только ты будешь следить за моими счетами. Но мне все-таки интересно, откуда ты узнала о Буцефале.

– У меня много источников информации, – ответила Аврелия, улыбаясь. – Когда проживешь двадцать три года в Субуре, это понятно. – Став серьезной, она внимательно посмотрела на него. – Ты все еще не повидался с малышкой Цинниллой, и она волнуется. Она знает, что что-то происходит, хотя я отослала ее в ее комнату.

Вздох, хмурое лицо, во взгляде – мольба о помощи.

– Что я скажу ей, мама?

– Скажи ей правду, Цезарь. Ее уже двенадцать лет.

Циннилла занимала прежнюю комнату Кардиксы, под лестницей, которая вела на верхние этажи, выходящие на улицу Патрициев. Кардикса теперь жила с Бургундом и сыновьями в отдельных апартаментах, которые Цезарь с удовольствием спроектировал и собственноручно построил над комнатами слуг.

Когда Цезарь вошел, его жена сидела у ткацкого станка и прилежно ткала тускло-коричневую мохнатую ткань для своего облачения фламиники, и почему-то при виде этого непривлекательного куска ткани сердце Цезаря сжалось.

– О, как это несправедливо! – воскликнул он, схватил девочку со стула и, найдя единственное место – маленькую кровать, сел, усадив ее к себе на колени.