Фазиль. Опыт художественной биографии

М.Г.: Моему – последнему советскому – поколению, рожденному на рубеже семидесятых, Искандер стал известен в восьмидесятые. Первым, что я прочитал у Искандера, были «Кролики и удавы». Вещь, нашумевшая даже среди прочих хитов перестройки, но воспринимавшаяся именно в тогдашнем ключе – как высмеивание и ниспровержение. Так, да не так. В этой книге была, во-первых, мысль, а во-вторых, чувство. Мне было лет двадцать, но я и тогда это почувствовал очень четко. Теперь «Кролики…» уже воспринимаются не как уничижительная сатира, но как довольно грустное и пророческое описание универсалий – и власти, и подчинения. Мало того что кролики и удавы, в сущности, составляют симбиотическое единство – едины и страны, и исторические ситуации, в которых разыгрываются все эти игры. Теперь-то, пожив и при социализме, и при капитализме, побывав много где, мы видим, как высоко этот пик возносится над мутным потоком «абличительной» литературы восьмидесятых. Искандер мудр и в этой книге. Как обычно, мудрость эта и ненавязчива, и глубока. Полагаю, известность «Кроликов…» перехлестнула известность «Созвездия Козлотура», вещи лиричной, открывающейся не всем. Ну и, конечно, была довольно курьезная популярность Искандера по трэш-боевику Юрия Кары «Воры в законе», где в основе пара историй из чегемского цикла. Вот уж где не было почти ничего искандеровского! Но зато скандальная лента подвигла многих прочитать рассказы о Чегеме. И тут грустный вопрос-рассуждение: рассказы прочитаны многими, но прочитан ли великий роман «Сандро из Чегема» именно как цельная вещь? Как новый эпос, вклад русской литературы в мировую литературу второй половины ХХ века?

Е.П.: Здесь сказывается разница в нашем возрасте. Для моего поколения, особенно для юных читателей, пребывавших тогда в так называемой провинции, «Созвездие Козлотура» было тем глотком свободы, что необходим для выживания в тоталитарной стране. До «Кроликов и удавов» было еще далеко. Напомним, что год публикации «Созвездия» – 1966-й. Тогда хитом инакомыслия был лишь великий «Один день Ивана Денисовича». Самиздат (Копелев, Кёстлер, Оруэлл, Волков, Шаламов) до моего Красноярска практически не доходил. «Затоваренная бочкотара» – не ПОЛИТИЧЕСКАЯ, а чисто ИНАКОХУДОЖЕСТВЕННАЯ повесть Аксенова – появилась двумя годами позже, «Странные люди» Шукшина – в начале семидесятых. Даже об Андрее Платонове мы тогда только слышали, хотя знаменитое его «Избранное» с предисловием Федота Сучкова, где был напечатан «Город Градов», вышло в 1966-м. Но достать его было невозможно. Равно как и переизданных Бабеля, Олешу, Федора Сологуба. Не говоря уже о платоновских «Чевенгуре», «Котловане», о Добычине и Хармсе. Понимаете, «Сандро из Чегема» даже с изъятыми цензурой главами нас тогда очень устраивал. Потому что это была ДРУГАЯ, но литература, мировая литература, а не «вся-то наша жизнь есть борьба». Вот почему – каюсь – я люблю ВСЁ, написанное Искандером, а «Кролики и удавы» показались мне слишком злободневными, ПУБЛИЦИСТИЧНЫМИ. Я в начале восьмидесятых уже чего-то другого искал. И, пожалуй, не один я… Вспомнил, как на чьей-то квартире замечательный поэт Александр Величанский читал самиздатские «Пиры Валтасара» – к полному восторгу соответствующей публики, любящей портвейн и ненавидящей советскую власть. Это вызвало раздражение у автора «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, который предложил Величанскому восторженное чтение прекратить и сосредоточиться на собственно портвейне. «Ах ты комплексушник! Ревнуешь?» – возопил Величанский, и классики андеграунда сошлись в рукопашной… Кстати, меня всегда удивляло, что такие совершенно разные писатели, как Астафьев, Аксенов, Искандер, не принимали всерьез гениальную и самодостаточную поэму «Москва – Петушки». Но это – к слову…

М.Г.: В семидесятых годах во всём мире стала популярна латиноамериканская проза, магический реализм нового замеса. Это было понятно: Запад тянулся к иррациональному, к тому, что живет вне суховатых законов Европы ли, Штатов, проявлял интерес к «другому». Искандера не раз сравнивали с Маркесом. Но это сравнение хромает. И Маркес, и Жоржи Амаду, и Марио Варгас Льоса, уж не говоря о Кортасаре и Борхесе, вышли из позднего западного модернизма начала – середины прошлого века. Фазиль Искандер – из другой традиции, из русской классической литературы.

Кавказ был в русской литературе, кажется, всегда – и именно в качестве «другого», в общении с которым происходит раскрытие личности героя и его творца. Но Искандер уникален тем, что описывает Кавказ изнутри, таким, каким не знали и не могли его знать наши классики, – при этом описывает великолепным русским языком, с глубоко русским взглядом на мир, если угодно. И вот это сочетание для русского читателя делает прозу Искандера шедевром. Но и для западного читателя открывает новые перспективы постижения и человека, и общества. Жаль, что Искандер не получил Нобелевскую премию: это вызвало бы большее внимание к его текстам, они того заслуживают. Повторю: книги Искандера – это наш вклад в мировую литературу.