Фазовый переход. Том 1. «Дебют»

Ну ничего, скоро Волович сам сможет убедиться, что там в тех книжках правда, а что за хорошее вознаграждение придумано. Тем более реальность все же параллельная, вместо Сталина – Троцкий и, как верно заметил Фест, – «все свои». Глядишь, и удастся как-нибудь договориться. Не дурак ведь Миша Волович, журналист от бога, и образование получше, чем у здешних «товарищей», пусть даже и Ильф среди них, и Петров, и Олеша с Катаевым, и Булгаков… Он про них все знает, они про него – ничего. Значит, фора есть. И профессиональная подготовка, плюс опыт целого века, очень непростого…

Главное, чтобы на уездном каком-нибудь уровне сразу в концлагерь не законопатили или к стенке не поставили. Да нет, не должны. Вид у него не тот. Любой, самый мелкий гэпэушный начальник заинтересуется, что это за фрукт ему попался. И «наверх» доложит. А с теми, кто «наверху», он сумеет на нужном языке пообщаться.

Не то чтобы Михаил так уж повеселел, но врожденная приспособляемость сама собой включилась. Хоть на половину или даже на четвертушку, но он принадлежал к «избранному народу», а тому опыта выживания не занимать. Только в последнюю войну многим не повезло. Ну, здешние большевики все же «интернационалисты», в самом конкретном смысле этого слова, а не немцы и не поляки.

Весь его организм изо всех сил перенастраивался на иную, научно выражаясь, парадигму[104]: временно забыть обо всем, от низменно-желудочного до возвышенно-идеального (как Михаил вообще это «идеальное» понимал) ради единственной цели – выжить любой ценой. Не реагируя на возможные в будущем «тяготы и лишения», очередные сделки с совестью (кое-какие рудименты этой эфемериды сохранялись даже у него), заранее согласившись с необходимым и достаточным условием – «не останавливаться ни перед какими преступлениями, унижениями, лицедейством».

Прежде всего выжить, а там, мало-помалу, зависимо от обстоятельств, вернуться к привычному уровню потребления, а то превысить оный – бывали и такие случаи. Волович об этом хорошо знал по долгу профессии и врожденной любознательности. Те же самые «ленинские наркомы» («самое образованное в мире правительство», как писали в учебниках по истории партии, внаглую игнорируя тот факт, что там больше половины персонажей не имели за спиной даже полного курса гимназии), наголодавшись в ссылках и эмиграциях, попав на свои посты, первым делом приняли закон о собственном вещевом и продовольственном снабжении.

По десять золотых рублей в день только на прокорм, в раздираемой гражданской войной стране, где на советизированных территориях полфунта сорного хлеба и половинка ржавой селедки считались «усиленным пайком». А товарищ Лариса Рейснер, комиссарша из «Оптимистической трагедии», генеральская дочь и любовница красного комфлота Раскольникова, бывшего гардемарина, ванны из шампанского принимала. В кремлевской столовой черная икра и балыки подавались на столы пудами, особняки членов царской фамилии, богатейших купцов и промышленников, «деятелей культуры и искусства» вроде Кшесинской расхватали в личную собственность, «для улучшений условий быта», как горячие пирожки с ливером на Хитровке, описанной Гиляровским.

Приводится в дневниках Константина Симонова такой случай из жизни «в разные дни войны». При Союзе писателей имелась очень хорошая парикмахерская, где трудился признанный мастер своего дела с дореволюционным стажем. Как-то собралась там небольшая очередь из уезжающих на фронт и вернувшихся с фронта корреспондентов. Разговоры велись, естественно, о том, кто где был, что видел и вообще исключительно на военные темы вплоть до стратегических. Тут парикмахер и спрашивает: «А как вы думаете, товарищи командиры, что на этой войне самое важное?» Ответы посыпались самые разные: артиллерия, танки, авиация, боевой дух народа, гений товарища Сталина…

Мастер слушал, слушал, а потом и сказал, назидательно подняв палец: «Нет, товарищи. На этой войне главное – выжить!»

Много позже Константин Михайлович даже отразил этот эпизод в стихах: «Что самое главное – выжить на этой великой войне, // той шутки бесстыжей не выжечь, как видно, из памяти мне. // Кто жил с ней и выжил, не буду за давностью лет называть… // Но шутки самой не забуду, не стоит ее забывать»[105].

Последнего стихотворения Волович, конечно, не слышал и не читал. Когда он начал входить в сознательный возраст, Симонова, как и многих других, либеральная критика причислила практически к «врагам народа», в полном соответствии со словами Достоевского о том, что «либеральный террор хуже жандармского». Когда пришло их время, они просто поменяли имена в проскрипционных списках и начали преследовать инакомыслящих с гораздо большим азартом, чем агитпроп ЦК КПСС. Те функционеры делали порученное дело спустя рукава и часто – без всякого удовольствия. А наставники юного Миши, и вслед за ними вскоре и он сам, предались борьбе с «наследниками Сталина»[106] с азартом и целеустремленностью хомейнистских «стражей исламской революции».