Федин

В сочинении верно указана одна из главных причин происхождения декадентства — „духовная неудовлетворенность“ в обществе, отсутствие в нем подлинного движения и прогресса. „Прогресс, хотя бы маленький, необходим, — пишет Федин. — Но раз его нет как естественного начала существования, невольно приходится создавать искусственное движение и придавать ему всевозможные формы“.

Так возникают в литературе формалистичееко-декадентские искания, где нравственный произвол влечет за собой и произвол словесно-художественный. Автор выступает против крайнего формотворчества, словесной зауми, доходящих до „фиолетовых звуков“ и „черного голоса“, его не устраивает фольклорное стилизаторство, когда нет главного — „этика отсутствует“.

Своим литературным даром Костя Федин возвышался над обычным уровнем ученической массы. Это тоже заприметил зоркий директор. Во всяком случае, они поладили довольно скоро. Александр Иванович, часто выставлявший Федину „две“ в ходе учебы по своим предметам, той же бестрепетной рукой выводил положительные баллы в конце полугодия. Индивидуальность надо беречь и развивать, считал он.

Поощряла литературные увлечения брата и Шура. Летом 1910 года, в гостях у старшей сестры, в Уральске, и был сочинен Фединым первый рассказ под названием „Случай с Василием Порфирьевичем“. Он повествовал о мелком служащем уездной земской управы и содержал невольные перепевы произведений Гоголя.

Известны и завершающие подробности этого эпизода. В „первой любви“ всегда много романтики, увлеченности, порыва, иллюзий и мало опыта. Обычна поэтому грустная развязка. „…Когда писался рассказ, — вспоминал Федин, — мне чудилось — я пою как птица. Я отправил тогда эту птичью песню из Козлова в Петербург, в „Новый журнал для всех“, и перенес первое, столь хорошо знакомое новичкам-сочинителям, горе: журнал возвратил мне рукопись без всякого ответа“.

Первая любовь оказалась безответной… Но путь был начат. Сочинитель опробовал перо.

С тех пор жизнь в Козлове была отдана мечтам и трудам писательства. Это была жизнь юного неофита, узнавшего, что его призвание — литература.

Даже чувство к Вере, кажется, не то, чтобы поостыло, а притупилось, без нее не было теперь так одиноко и пусто, как прежде. Девушка тотчас ощутила это и истолковала по-своему. Допустить, что ее соперницей является литература, она не могла. Начались обиды, недоразумения, письменные выяснения. Костя должен был пылко доказывать, что, дескать, нет хуже, чем недоверчиво относиться „к тому, кто тебя любит“, что для Вериных обид нет „абсолютно никаких оснований, кроме разве… мнительности да горячего воображения“.

„Я не знаю, как тебя уверить в этом, — в сердцах писал он 16 ноября 1910 года, — каким я должен быть, чтобы ты не обижалась, наконец, как должен себя вести, чтобы ты мне верила, чтобы не было вечных недоразумений“.

Девушки взрослеют быстрее, а Вера и без того была на два года старше. В 1911 году она закончила женскую гимназию, получила место учительницы в саратовской школе. Отношения их стали постепенно угасать…

Неоправданная Верина подозрительность была тем более некстати, что Костя в это время находился еще под воздействием сильных литературных переживаний. Их вызвали события, разыгравшиеся после ухода Льва Толстого из Ясной Поляны в октябре 1910 года.

Станция Астапово, где в доме начальника лежал тяжело простудившийся в вагоне третьего класса и, судя по газетным сообщениям, пребывавший в критическом состоянии Лев Николаевич Толстой, располагалась недалеко от Козлова.

Честно говоря, о значении Толстого в окружающей жизни до тех дней Костя задумывался мало. Читать его начал не так давно, уже в Козлове, а до этого только слышал о нем. Да и слухи чаще всего были кривые.

В набожном отцовском доме о Толстом помалкивали, книг не держали. Напраслину говорить негоже, но и правительствующий Синод тоже зря от церкви отлучать не станет. (Библиотека отца. …Толстого не было: отступник, еретик!» — помечал позже Федин.) Роман «Война и мир» не изымался из программного обучения, но проходить его надлежало не раньше чем в завершающем полугодии выпускного класса. Учителям-словесникам вменялось об этом писателе не распространяться.

Так получилось, что, хотя Лев Толстой жил неподалеку, в Ясной Поляне, соседней Тульской губернии, для Кости Федина он казался таким же далеким преданием, что и давно умерший сребровласый красавец Тургенев, умиротворенно взиравший с портрета в тяжелой раме в кабинете словесности. В этой четырехстенной галерее портретных гравюр классиков, от Кантемира до Чехова, Толстой не занял своего места, можно было думать, потому только, что еще жил.

И вдруг все разом заговорили только о Толстом.