Федор Алексеевич

Хорошо понимал Артамон Сергеевич, от кого всё исходит, за что мстят ему и что отрок-государь тут вовсе ни при чём. И был отчасти даже доволен, что уедет подальше от этого осиного гнезда. Он был уверен, что едет ненадолго, что может так случиться, что воротят его даже с дорога. Потому как, имея неплохие познания в медицине, знал, что Фёдор не жилец, что здоровье у него ещё хуже, чем было у старшего брата Алексея. А когда (Господи, прости ему мысли грешные) Фёдор уйдёт из жизни, то престол наследует Пётр, а по малолетству его правительницей станет Наталья Кирилловна, и уж она-то первое, что сделает на троне, — воротит Артамона Сергеевича в столицу, ибо из всего притронного окружения доверяет только ему, своему воспитателю. Ведь именно его стараниями она стала женой Алексея Михайловича, царицей стала.

Матвееву было разрешено взять с собой дворни и поклажи сколько сможет увезти. А так как ехал он воеводой, то взял с собой не только пищали, но и две пушки с запасом пороха и свинца. Предполагалось, что в пути могут напасть разбойники и пушки тогда сделают своё дело.

Отправлялся окольничий Матвеев на воеводство длинным обозом, что-то около двадцати телег со скарбом, слугами, их жёнами и даже детьми. Взял с собой десятилетнего сына Андрея[16] и даже племянников, которых дорогой учил чтению и письму, если позволяли обстоятельства. Даже карл Захарка, призванный в пути потешать господ, ехал с обозом.

Однако, выпроводив Матвеева из Москвы, недруги не успокоились. Если с сидящим на троне царём — даже и юным — спорить было не принято, то уж в верхней горнице, куда собиралось всё семейство, сёстрам и тёткам царя представлялась возможность уговаривать царственного отрока, а то и требовать хором исполнения женских желаний и капризов. Туда, в верхнюю горницу, была вхожа и Хитрово Анна Петровна, как кормилица царевича, ненавидевшая молодую царицу Наталью Кирилловну и её воспитателя Матвеева. Само собой, на эти семейные посиделки мачеху никогда не приглашали, а Фёдору, однажды пожелавшему позвать её, дали понять, что мачехе здесь делать нечего.

Вот Милославский и Хитрово стали действовать через верхнюю горницу, дабы «упечь-таки Артамошку в ссылку».

   — Федя, — обращалась тётка Ирина Михайловна, — сказывают, Матвеев увёз книгу с рецептами из аптеки и в той книге указаны цифирью составы зелий.

   — Надо книжку-то посмотреть эту, — подхватывала Софья Алексеевна. — В народе слухи ходят, что батюшку отравили, поди, в книжке той зелье эта и записано.

Фёдор, за день уставший от сидения в Думе, обычно лежал, и сёстры наперебой ухаживали за ним: кто подавал питьё, кто укрывал ноги или поправлял подушку. И самая старшая Романова — Татьяна Михайловна по-матерински ласково советовала:

   — Ты, Феденька, вели ту книжку-то у него забрать. Пусть хоша кто-то знающий посмотрит её. Хотя бы твой учитель Симеон Полоцкий[17]. Пошли кого-нито вослед.

А уже через день в переднюю был вызван полуголова стрелецкий Лужин Петьша, и Стрешнев, выйдя туда от царя, прочёл:

   — Государь указал тебе, Пётр Лужин, ехать вслед за Матвеевым, пусть встанет в Лаишеве под Казанью впредь до особого указу. И забери у него книгу аптекарскую, в которой многие статьи писаны цифирью, а ещё забери у него Ивана-еврея и карлу Захарку. И вези книгу и людей сюда, на Москву.

У Красного крыльца, подозвав к себе полуголову Лужина, Иван Михайлович Милославский вручил ему грамоту запечатанную:

   — Заедешь в Казань к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому и передашь эту грамоту.

   — Хорошо, боярин. Исполню, как велишь.

А грамота была невеликой, в ней было написано: «Иван! Матвеев, недоброжелатель наш, ныне в опале, не чинись с ним, и я помогу тебе на Москве быть».

Поехал Лужин вдогон за Матвеевым в коляске, вооружённый саблей и пищалью. Воротился через две недели, похудевший, почерневший за дорогу, и привёз только Ивана да Захарку.

   — А книга? — спросил Милославский.

   — Он сказал, никакой книги у него нет, все рецепты оставлены в аптеке. Вот людей отпустил.

Через час по прибытии Иван-еврей и карла Захарка были в пытошной под башней.

Всего свету было, что три свечи в шандале, стоявшем на столе, за которым сидел подьячий с пером за ухом, а перед ним чистые листы и чернильница. В углу в горне тлели угли, по краям лежали пытошные щипцы и шилья. С потолка свисали верёвки от блока дыбы.

Милославский присел к столу, спросил стоящих и испуганных Ивана с Захаркой:

   — Ну что, голуби, скажете добром или под кнутом?

   — О чём, боярин? — пролепетал Захарка, который, имея детский рост, едва возвышался над столом. Иван вообще говорить не мог, стучал от страха зубами.

   — О книге.

   — О какой книге?

   — Так кто кого пытает, — нахмурился Милославский. — Ты меня или я тебя? Я спрашиваю о книге, которая была у вашего хозяина.

   — Книга, книга, — забормотал Захарка, подводя глаза под лоб. — А она какого цвета?

   — Сысой, — позвал Милославский.

От стены, словно выйдя из неё, отделился и подошёл здоровенный детина в посконной чёрной рубахе до колен.

   — Дай ему, Сысой, пару горячих, а то он цвет забыл.