Федор Алексеевич

Огорчать далее высокого родственника Стрешнев не решился, позволил и себе кровь отворить. Правда, ему не получшало оттого, наоборот, похудшало, голова закружилась и тёмные бабочки в очах затрепыхались. И Алексей Михайлович сам устыдился своей настойчивости:

   — Ты уж прости меня, Родион Матвеевич. Я ведь как лучше хотел. Прости, брат.

Отпустив домой занедужившего после такого «лечения» боярина, велел царь послать ему в подарок лучшего своего сокола, дабы загладить вину, а лечцу своему выговорил:

   — Ты что ж, Костериус, али не знал, что ему нельзя отворять?

   — Знал, государь.

   — А что ж молчал?

   — Не хотел царскому велению перечить, — нашёлся хитрый лечец.

   — Дурак. И у царского веления бывают помутнения.

Пока пускал царю кровь, явился запыхавшийся окольничий Матвеев. Костериус тут же достал чёрный флакон, ткнул его в нос окольничему, затем, плеснув тёмной жидкости в склянку, протянул:

   — Пей, да скоренько.

   — А ты?

   — Я уже пробовал.

   — Это не в счёт без свидетелей, — сказал Матвеев и, единым духом опорожнив склянку, сунул её лечцу. — Теперь себе налей.

«Пока пробуем, — подумал раздражённо Костериус, — царю, может статься, уж и не понадобится». Но всё ж налил и себе зелья, выпил.

Оно и вправду, когда налили царю и поднесли пить, он уж в полусознании обретался и половину склянки на себя пролил. Что-то пробормотал. Матвеев не понял что, переспросил:

   — Что, государь, что?

   — Патриарха звать велит, — раздражённо сказал лечец. — Собороваться хочет.

Артамон Сергеевич обернулся к постельничему, спросил с нескрываемой укоризной:

   — Аль не слышал, Иван Максимыч?

   — Слышал. Бегу.

Всё наоборот поворотилось. Постельничему, самому близкому к царю человеку, по сути второму лицу в царстве, все приказы выдают, словно он казачок на посылках. Но что делать? Случай-то из ряда вон. Царь помирает.

«Прости, Господи, — крестится Матвеев, подумав такое. — Ведь ещё не старый, сорок семь всего, и не болел вроде очень. А вот поди ж ты, Всевышний зовёт».

   — Что ж не легчает-то государю? — спросил лечца окольничий строго. — Сделай ещё чего, не стой орясиной.

   — Да, да, да, — согласился Костериус и достал другой пузырёк, наливал в склянку дрожащими руками. Именно по дрожанию этому Матвеев понял: худо дело. Выпил и это зелье. Оказалось горькое. Сплюнуть хотел, но сдержался, царю ведь питьё-то назначено. Ревниво проследил, как пил сам лечец.

Но и это лекарство более половины на сорочку государю пролилось. А что и в рот попало, не прошло. Закашлялся Алексей Михайлович, почитай, всё и разбрызгал. Открыл глаза, спросил с натугой, но ясно:

   — Где Иоаким[3]?

   — Послали за ним, государь. Скоро будет.

   — Скоре бы, скоре, — пробормотал царь, опять смежая веки.

Патриарх влетел в покои, принеся холод и мокреть улицы на рясе. Он был решителен и твёрд, и это передалось всем, даже у Костериуса руки трястись перестали. Он сделал своё дело, чем мог помог, теперь приспела пора патриарху делать его дело — соборовать умирающего. Все отступили от ложа царского, дабы не мешать высокому иерею. И тут окольничему Матвееву в ум пало: «А престол-то пуст будет! Господи, надо к утру поспеть, пока все не узнали, надо поспеть». Однако во дворце уже начиналась суматоха. Первыми появились в покоях государевых его сёстры: во главе со старшей Татьяной Михайловной — Ирина и Анна, а там и плачущая дочь Софья Алексеевна[4] прибежала.

Окольничий Матвеев, выйдя из спальни умирающего, поймал кого-то из слуг, наказывал строго:

   — Беги к Апраксиным, всех обеги, скажи, чтоб чуть свет в Думе были, потом к Лихачёвым[5].

   — Всем?

   — Всем: и Тимофею, и Михаиле, и Ивану.

   — А Милославским?

Артамон Сергеевич поморщился:

   — Ну, этим, если успеешь, напоследок.

Назвал ещё несколько знатных фамилий, на поддержку которых мог рассчитывать. И слуга помчался.

Сам Матвеев направился к покоям молодой царицы Натальи Кирилловны[6], столкнулся с ней в дверях опочивальни. Она была уже одета, — видимо, ей сообщили о муже.

   — Наташа, — схватил её за руку Матвеев, — ты куда?

   — К нему, куда ж ещё.

   — Не надо. Ты уж ему ничем не поможешь. Патриарх соборует его. Там все сёстры и Милославские девки. Не ходи. Поднимай Петрушу.

   — Среди ночи-то?

   — Идём! Поднимай! — И Матвеев силой повлёк царицу к покоям царевича.

   — Но дите же спит, — пыталась убедить боярина царица. — Артамон Сергеевич, зачем беспокоить ребёнка?

   — Наталья, неужто не понимаешь. — Матвеев перешёл на шёпот. — Престол-то впусте, надо Петра на него сажать. Петра царём провозглашать.

   — Но ему всего четыре года. Какой он царь?

   — Эх, бабий ум, — поморщился Матвеев. — А мы-то на что? Ты, я, братовья твои, отец, наконец.

   — Но Фёдор-то старше. А Иван?

   — Что — Фёдор? Он уж с постели не встаёт, ноги — что брёвна. Не сегодня завтра за отцом последует. А Иван[7], — Артамон Сергеевич махнул рукой, — всем ведомо, — дурак, да к тому ж почти слепой. Какой он царь.

Он буквально втащил царицу в покои царевича, сам от лампады возжёг свечи в бронзовом шандале.

   — Ну! Буди!

Наталья Кирилловна склонилась над спящим ребёнком, окликнула нежно:

   — Пе-тя, Петенька.

   — А-а, — внезапно открыл тот большие, навыкате глаза. — Что, маменька?