Федор Чижов

Через два года Мамонтов организовал на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде павильон «Крайний Север», пользовавшийся большой популярностью у публики. В его оформлении были использованы этюды и фотографии, сделанные во время путешествий на Кольский полуостров. Коровин представил свои панно: «Кит», «Северное сияние», «Лов рыбы», «Охота на моржей». Самое большое панно «Екатерининская гавань» было превращено в диораму с использованием множества интереснейших экспонатов: образцов лесных пород, моделей промысловых судов, снастей, муляжей рыб, чучел птиц и животных. Был привезен даже коренной житель Севера некий Василий, состоявший при живом тюлене, плавающем в оцинкованной ванне. Парень научил тюленя выскакивать из воды и кричать нечто вроде «ура!». В экспозиции также были показаны фотографии строящейся Мамонтовым Северной железной дороги — от Вологды до Архангельска.

Савва Иванович прохаживался по павильону, довольно потирая руки, прислушивался к разговорам посетителей. Некоторые из них узнавали его и подходили с поздравлениями. Но Мамонтов знал, что он лишь продолжатель достойного дела. Лавры зачинателя и первопроходца в освоении Крайнего Севера по праву принадлежали его великому наставнику Федору Васильевичу Чижову.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

В последнее десятилетие отпущенного Чижову земного срока его авторитет в обществе в целом и среди предпринимателей, в частности, был особенно велик. К его суждениям прислушивались, его мнением дорожили. О его безупречной честности ходили легенды. Имя его, стоящее во главе предприятия, было лучшей гарантией верности и успеха начатого дела. Вот только некоторые высказывания людей, знавших Федора Васильевича.

«Это был сильный человек, человек с властью, — писал Иван Сергеевич Аксаков. — Прежде всех других его качеств ощущалось в нем именно присутствие внутренней силы: силы убеждения, силы воли непреклонной, деспотической относительно самого себя. Смотря на его работу, методическую, отчетливую до мелочей, всякий сказал бы, что такое систематическое применение воли к делу возможно только при твердом спокойствии и хладнокровии духа. А между тем это был человек самый пылкий, самый страстный… Цельное сочетание таких, по-видимому, противоположных свойств и было в нем особенно привлекательно: оно-то и придавало ему такую нравственную красоту и такую власть над другими».

Говоря о влиянии Чижова на окружающих, его личный секретарь Аркадий Чероков свидетельствовал: «Это была непонятная сила какая-то, мощь особая, ощутительная для каждого, всех покорять и подчинять».

«Чижов был научно образованный и „тонкий“ человек, ум благородный, чуткий, острый, отнюдь не податливый ни на какие компромиссы, — характеризовал своего учителя Савва Иванович Мамонтов. — Добрый по натуре, он был требователен к близким ему людям, и кого любил, того часто журил и даже подчас изводил… Из бесед с ним чувствовался зоркий, строгий и деликатный экзаменатор… Интеллигентная, честная постановка общественного дела и бережливость до мелочей… К людям фальшивым и пошловатым он был беспощаден, иногда до резкости. Осадить нахала, сорвать маску с подхалима — в этом Федор Васильевич был виртуоз. Таким его все знали и боялись…»^[673]

Николай Кононович Беркут, инспектор Московского врачебного округа, знавший Чижова с юности, утверждал, что «по управлению железными дорогами Федор Васильевич не допускал никакого кумовства, дружбы и послаблений, отчего могло бы пострадать дело». Он любил повторять, что «дорога мне не принадлежит, я только управляю делами Общества, так как Общество мой хозяин… и был едва ли не единственным у нас дельцом, который безупречно составил крупное состояние…»^[674]

Современников удивлял поразительный талант Чижова разбираться в людях. Он был чрезвычайно наблюдателен и умел определять характер по почерку. Одна из первых профессиональных женщин-журналисток Мария Скавронская вспоминала, как вскоре после ее поступления на работу в московскую газету «Современные известия» редактор для определения способностей новой сотрудницы направил Чижову страничку с образцом ее почерка. «Федор Васильевич, не видев меня ни разу, не только вполне верно определил мой характер, но даже не ошибся в том, каких композиторов и поэтов я люблю». В другой раз в редакцию пришло письмо «от одного господина, которого еще не видали лично; показали письмо Федору Васильевичу, и он сказал: „Когда этот человек входит, то, кланяясь, вот так подпрыгивает“. И когда вечером господин этот вошел, то, раскланиваясь, действительно подпрыгнул именно так, как показал Чижов…»^[675]